Глава третья
Бесонная ночь
И вот, к отлёту было всё готово.
Два дня последних, словно миг прошли.
Для Алексея Гусева всё ново,
что вместе с ними улетит с Земли:
приборы, инструменты и одежда.
Такой добротной не носил он прежде.
Как управлять ракетой он узнал.
Сам Лось и рассказал, и показал.
Всё в аппарат, что нужно, загрузили.
В подушках полых масса мелочей.
Леса и разобрали, и сложили.
В углу двора, на груде кирпичей
часть крыши, что была над аппаратом.
Теперь его окинуть можно взглядом.
Назавтра в шесть назначили отлёт.
О чём мечталось, то произойдёт
Затихло всё. Лось отпустил рабочих,
свет погасил. Сарай-ангар во мгле.
Последний раз на койке этой ночью,
он свой ночлег проводит на Земле.
Но Лось не спал. Лежал, закинув руки
за голову. И вновь былые муки
пронзили сердце, захватили в плен.
И снова череда прощальных сцен
Постель, свеча, заставленная книгой
Он в комнате, что тонет в полутьме.
Терзает сокрушительное лихо.
Видения проходят, как во сне.
Она в постели самая родная.
Дороже человека он не знает.
Жена Катюша, милая, дыши!
Не уходи, голубка, не спеши!
А Катя дышит часто. На подушке
рассыпанные волосы её.
Она порозовела от удушья.
и, как ребёнок говорит своё:
«мне скрой окро, мне скрой окро скорее»
Что может быть печальней и страшнее?
Она ведь просит отворить окно,
а голосок неверный и смешной.
Под одеялом подняты колени.
Катюша уплывает от него.
А он готов на подвиг, преступленье,
чтоб только не покинула его!
Страшнее страха жалость к ней, любимой:
родной и нежной, и неповторимой.
«Скажи, моя Катюша, что с тобой»?
Молчит. Вцепилась в простыню рукой.
Грудь подняла, локтями упираясь,
как будто снизу кто её толкал,
как будто мучил кто-то, издеваясь,
и силой от кровати отрывал.
Закинулась любимая головка.
Затем она ушла в постель неловко.
Прелестный подбородочек упал.
Лось содрогнувшись, страшно зарыдал.
Прижался к ней, держал двумя руками.
Со смертью примиренья нет и нет
Грудь обожгло воспоминаний пламя
С тех пор прошло совсем немного лет.
Поднялся Лось, прошёлся по сараю.
Взял папиросу. Руку обжигая,
ломая спички, трудно прикурил,
и всё ходил, почти лишившись сил.
На лесенку взошёл и к телескопу,
как к роднику целебному, прильнул.
Марс отыскал. Взошел он над Европой
и лучик к Петрограду протянул.
Смотрел на небольшой и тёплый шарик,
дрожащий в окуляре, как фонарик.
Опять прилёг на койку. Память вновь
видение открыла про любовь
Катюша в платьице на травке, на пригорке.
Звенигород за полем вдалеке.
Лось рядом с ней сидит на мягкой горке,
с ненужною ракеткою в руке.
В бездонном небе коршун проплывает.
Он в летнем зное, как пушинка тает.
А у Катюши серые глаза.
В них коршуны плывут, как в небесах.
Лось смотрит на головку милой Кати.
Она юна. Ей восемнадцать лет.
Сидит. Молчит. Её бы сжать в объятьях.
Он думает: «Нет, милая, о, нет!
Уж у меня есть дело поважнее,
чем здесь влюбиться в вас, нагнувши шею,
перед девичьей нежной красотой!
Есть выход здесь реальный и простой:
Не стану больше ездить к вам на дачу»!
Ах, Боже мой! Вернуть бы эти дни!
Ведь можно было всё решить иначе!
Их не вернуть. Упущены они!..
Лось снова встал, курил, ходил вдоль стенки,
как в яме зверь, как пойманный в застенке.
Затем к воротам вышел и глядел.
А Марс уже в зенит войти успел.
«И там, на Марсе, от себя не скрыться.
За гранью жизни, смерти и Земли.
Зачем, зачем я должен был влюбиться?
Ведь раньше мы расстаться с ней могли!?
Жить неразбуженным. Какое счастье!
Летят же через тысячи напастей
в эфире новой жизни семена
в объятьях упоительного сна.
Нет, нужно же упасть, расцвесть, раскрыться
и в жажде слиться, полюбить, сойтись,
найдя второго, кровью пробудиться
вдвоём от одиночества уйти!
И нужен этот сон короткий, сладкий,
затем, чтоб снова смерть свои порядки
ввела навеки разлучила их.
И вновь полёт кристаллов ледяных».
стоял в воротах Лось. Смотрел на небо..
Над ним алмазный, алый Марс сиял.
«Там новый мир. Каким бы мир тот не был,
он ждёт, чтоб вскоре я его узнал.
Так думал Лось, Мир странный и ужасный,
а может, фантастически прекрасный.
Оттуда ночью стану я искать
звезду родную, Питер вспоминать.
Пригорок вспомню, коршунов, могилу,
где Катя похоронена моя.
Припомню голос радостный и милый,
любви отдамся, горе затая.
Любви моей отчаянной, нетленной.
донесенной туда, на край вселенной.
Нас разведёт космическая даль.
И будет там легка моя печаль.
Под утро Лось забылся на лежанке.
По набережной грохотал обоз.
Шум Лося разбудил, и спозаранку
он снова встал, оправился от грёз.
На голову ведро воды холодной
он вылил из-под крана и свободный,
пальто накинув, поспешил домой,
туда, где Катя обрела покой.
Там вымылся, побрился и оделся.
Привёл в порядок окна и замки.
На Катин шкаф, что в спальне засмотрелся,
прикрыл его. Тепло её руки
На дверке ощутил на миг. Очнулся,
решительно в гостиную вернулся.
Последний взгляд: «Прощай моё жильё.
Когда вернусь, расскажешь про неё»!
Глава четвёртая
Той же ночью
А Маша, Гусева жена, той ночью
ждала напрасно мужа допоздна.
И раз за разом (если пить захочет),
на примус чайник ставила она.
Жил Гусев с Машей в комнате огромной
заброшенного дома. Экономно
в роскошном доме заняли её
и всё хозяйство в ней вели своё.
Во время революции владельцы
бежали и покинули свой дом.
Что можно, всё разграбили «умельцы».
И вот они ютятся в доме том.
На потолке, что тонет в полумраке,
летела женщина, в руке сжимая факел.
Крылатые младенцы рядом с ней
кружат гурьбой немыслимой своей.
Она летит с весёлою улыбкой
средь облаков и золотой резьбы.
Смеялся часто Гусев: «Нет ошибки,
она хозяйка собственной судьбы!
Вот это баба! Мёртвого согреет!
При теле и детей шесть душ имеет»!
А над просторным ложем был портрет.
Таких людей сейчас и близко нет.
Там был старик с звездою на кафтане,
в пудрёном парике, с поджатым ртом.
«Ну, этот разговаривать не станет,
чуть что не так растопчет всех кругом»!
И Гусев прозывал его «Топтыгин»,
а Маша наливалась страхом тихим
И на портрет старалась не смотреть.
В его глазах почудилась ей смерть.
От печки через комнату проходит
железная труба дым из окна.
У полок Маша час, другой проводит.
Еду готовит на столе она.
Готовит скудную еду, как может.
Надеясь лишь на то, что Бог поможет.
Здесь у неё порядок, чистота.
Она здесь и в работе, и в мечтах.
Резная дверь дубовая закрыта.
За ней в двусветном зале жизни нет.
Проёмы окон досками забиты.
Там ветер, крысы, выбитый паркет
Ждёт Маша у стола. Поют ей песни
шипящий примус с чайником железным.
Часы пробили два. Залётный ветер
их перезвон разнёс по всей планете.
Его всё нет. «Когда ж придёшь, мой милый?
гадает Маша, Где же ты сейчас?
Что вечно ищешь? Видно до могилы
тебе бродить, не думая о нас.
Хотя бы раз глаза прикрыл спокойно,
лёг на плечо ко мне расслабленно и вольно.
Ах, не ищи, ведь нет в тумане дней
светлей, дороже жалости моей»!
Повисли слёзы на ресницах Маши.
Смахнула их и щёку подперла.
Над головой её в весёлом раже
та женщина с младенцами жила.
Летела улететь не получалось.
С весёлой детворой по небу мчалась.
«Летала б я вот так, его маня,
вовек бы не покинул он меня»!
Ей Гусев говорил, что уезжает.
Неведомо куда, но далеко.
Куда его несёт, она не знает.
Спросить боится. Это нелегко.
Ведь Маша видит жить ему здесь тяжко.
Без прежней воли, быть в тиши букашкой
невыносимо. По ночам встаёт:
проснётся, вскрикнет, и холодный пот!
Повалится, уснёт, а утром встанет
весь тёмный, мрачный, места не найдёт.
Была с ним Маша тихой: нежно глянет,
теплом душевным мужа обовьёт.
Она была и ласковой, и мудрой.
За это он любил её, но утром
глядел, куда б скорей ему уйти,
хоть сам не знал, что хочет он найти.
Служила Маша. Деньги приносила.
Немного денег. Изредка пайки.
А Гусев всякий раз с немалой силой,
хватался за дела. Да не с руки!
Бросал всё вскоре и искал такого,