Вот как сейчас. «Всего только» десять тысяч! И это господин Маслов называет «способствовать счастию человека» и не препятствовать его освобождению? В Государственном Совете рассказать бы этот анекдот, как раз к проектам крестьянской воли, да беда не поможет.
Хмельницкий ждал приметно нетерпеливо. Подождет, больно гордый.
Просители есть?
Есть, ваше сиятельство. Графиня Потоцкая с дочерью. Уже дважды справлялись.
Только ее не хватало! С другой стороны Киселеву пообещал. И вообще дамы ждут, графини, безобразие получается. Надо заменить кем-нибудь этого Хмельницкого, поэт из него отвратительный, да и в остальном его знатность и богатство скорее вредят, чем приносят пользу службе.
Просить немедленно! Впредь посетителей без доклада ждать не заставлять, процедил Милорадович сквозь зубы. И спросите у дам, чего пожелают, чай или кофе, и распорядитесь.
Утерся, литератор! Положил на стол еще несколько писем и вышел. Что ему делать? И Фогель подождет заодно. Он старик добрый, воспитанный, скромный точно уж не обидится.
Но бедный Иван Сибиряков таких денег на руках сейчас нет, жалование вытребовано вперед недавно, и при собственной хорошо известной любви к мотовству можно и вовек не собрать! Разве что подпиской попробовать? История попала в газеты, доброхотов может сыскаться немало
Милорадович окунул перо в чернильницу, открыл памятную книжку. Время вытребовать Федора Глинку из полка к себе, в чиновники для особых поручений вон сколько дел уже для передачи ему записал. Помешкал немного, прежде чем записать и поручения Фогелю стоит ли доверять бумаге? Но книжка всегда при себе, так что за печаль?
Записав, отложил перо, спрятал книжку в карман и поднялся. За широкими окнами панорама Невского проспекта, масляные фонари в промозглом тумане. Да, в Петербурге никогда по-настоящему светло не бывает. Мертворожденный город, отстроенный Петром Великим в недобром месте на болоте. Исконных обитателей вытравили, силком загнали новых людей. Сколько трупов уложено в эту землю не диво, что светло не бывает, земля ведь все помнит. То ли дело рассветы Италии, ледяной блеск альпийских перевалов или звездные полночи летней Малороссии. А какая золотая осень стояла в Тарутино! И всю дорогу от Бородина летали по воздуху липкие паутинки. На минуту прикорнешь, присев на лафет, разбудят от греха, чтоб не упал под колеса и четверть часа потом отплеваться не можешь. Зато уж глаза продираются в лучшем виде, и видно яркую, прозрачную и светлую раннюю осень.
Милорадович встряхнулся, повел плечами. Не рано ли к воспоминаниям? Что это зимний Петербург, бумажная скука, или вправду состарился? На свете пожито полвека без малого, но сам же давеча говорил детишкам о Суворове, а светлейшему тогда седьмой десяток шел. Правда, Суворов всю жизнь провел либо в войнах, либо в деревенском отдыхе, а здесь, за бумагами и гражданской службой, от интриг и забот постареешь до времени. Но ведь живут же люди! Кто из канцеляристов говорил о старых прожектах газового освещения? Надо бы велеть отыскать их и глянуть. Может, посветлей будет, а может, и вздор окажется.
Зашипели, собираясь ударить, часы на столе, стене, на полке камина, в вазе с цветами за отодвинутым к стенке экраном, невинная слабость, малая часть коллекции, перенесенная в канцелярию из дому. Почти так же тревожно, с беспокойством и ожиданием, скрипнула дверь кабинета, и глаза у камердинера, черные, как маслины, и на оливково-смуглом круглом лице, тоже показались неспокойными.
Что там, душа моя Тарантелли? Пришел кто?
Si, signore24 Ее сиятельство графиня Потоцкая с дочерью.
«Многие, как я, созерцали этот фонтан, но они ушли, и глаза их закрыты навеки», всплыла отчего-то в голове строчка из Мура, давным-давно читанная кузеном Григорием.
Графиня Софья Константиновна, всем известная, но ни разу не пойманная за руку ведьма, была когда-то charmante25, да и осталась обворожительной, хотя время ее не пощадило. Изнуренное лицо строгой греческой красоты, темный бархат и белые кружева, из-под модного тока пышные черные локоны, седина на которых заменила старинную пудру. И взгляд огненных глаз беспокойный, но безгранично уверенный в способности по-прежнему поражать. Крест святого Иоанна Иерусалимского ощутимо шевельнулся под галстуком. Хорошо, что он чувствует темные чары и умеет им сопротивляться старуха очень сильна, и не только в обольщении мужчин.
Склонившись над сухой изящной ручкой в перчатке, Милорадович внутренне усмехнулся сам над собой. Размечтался о старости? Перед графиней Потоцкой ты сущий мальчишка! Когда юным подпоручиком месил дороги в Шведском походе и трясся при мысли о первом настоящем деле, эта женщина уже была в тайной службе Потемкина! Но годы идут, и вот она обивает пороги сильных, чтобы не кончить жизнь в бедности.
Крест остался холодным, но прикосновение он почувствовал сам, одновременно с кружевом митенки под губами. Сдавил слегка в ладони хрупкие пальцы, коснулся галстука над орденским амулетом масонский знак, обозначить, кто он и что. Графиня фыркнула, будто именно этого от него и ждала. Грубо работает старая ведьма, да и непонятно, зачем, собственно, если она о нем знает.
О чем она просит? Ах, да, представляет свою младшую Ольгу.
Он поднял глаза, увидел и замер.
Как во сне спрашивал чаю для дам (вот скотина Хмельницкий!), подвигал кресла, устраивал, поддерживал разговор. Отвечал наобум, но графиня Софья Константиновна мило не замечала промахов, острила с привычной великосветской ловкостью и стреляла живым черным взором.
Ольга сидела и тихо разглаживала на колене кончики модной турецкой шали. Она была похожа на мать и совсем не похожа. Ласковый взгляд и полуулыбка, темные, с русым отливом кудри уложены кольцами на висках, со шляпки на затылке свесились кончики перьев, гладят округлые плечи. Невеста Киселева будет лишь немногим постарше. И эти девочки лишатся законного отцовского наследства за прегрешения матери?
Не поднимая глаз, Ольга испросила разрешения рассмотреть кабинет и встала, оправляя оборки на юбке. Прошла совсем близко. Повеяло жасмином и сандалом восточными духами, напомнившими давно забытую любовь в Букуреште.
Чем я могу помочь вам, сударыни? спросил Милорадович прямо.
«Молодец», одними губами сказала Ольге старая графиня, пока генерал-губернатор склонялся над поданной стопкой бумаг.
***
В сыром подвале под низкими каменными сводами стояло невыносимое зловоние. Волоковые оконца скорее добавляли сквозняков, чем проветривали помещения пересыльной тюрьмы при Управе благочиния. Федор Глинка измучился в первые же пять минут и теперь боролся с подступающей мучительной тошнотой. Обер-полицмейстер Петербурга, пожилой франт Горголи, невозмутимо помалкивал и прижимал к носу надушенный платок. Генерал-губернатор лица не закрывал, лишь теребил нервно галстук, проходя среди нечистот и полустертых охранных заклинаний. Трое английских квакеров, первыми осмотревшие тюрьмы с дозволения императора, в негодовании указывали высокой комиссии на обветшалые потолки, наскоро подпертые столбами, не мытый, кажется, со строительства здания пол и осклизлые корки плесневелого хлеба.
Надзиратель бубнил монотонно, перечислял имена и вины заключенных.
От рождения года семьдесят два, в заключении уже двадцать два года, отправляется на жительство в Олонецкую губернию.
Старик с угрюмым равнодушием склонился перед высоким начальством.
Кого убил-то, дед? спросил его Милорадович.