И оно настало, это пресловутое хорошее. Финансовую брешь заштопали общими усилиями, а вскоре и Полинка родилась здоровая и крепкая. Родители освободили малютке свою комнату, а сами переехали в большую, громко называемую залом. Бабушкину комнату оставили нетронутой. Так захотела Оля. Она запретила кому-либо заходить туда, не меняя положение вещей со дня бабулиной смерти. Андрей посмеивался над ней, говорил, что в доме у них имеется музей советского прошлого, но с женой не спорил, проявляя почтение к пустующей жилплощади. Только Полька с того самого момента, как начала ползать, не желала мириться с тем фактом, что добрая часть квартиры оставалась без её надзора, за что, собственно, и отхватывала от матери с завидной регулярностью. И если раньше она только трогала вещи неизвестного ей члена семьи, то случай с часами стал признаком вопиющего непослушания.
«Непростительный акт вандализма», сказала ей мама этим вечером вместо «спокойной ночи» и оставила дочь размышлять над поведением. Поля не понимала, о чём речь, но с тоном мамы нельзя было не согласиться. Однако от переживаний глаза слипались, и она позволила себе отложить сложный процесс размышления на завтра. На кухне тихо переговаривались родители.
Сможешь починить? без надежды в голосе спросила Оля мужа, протягивая ему часы со стёклышком.
Опять Полька мародёрничала? спросил он, разглядывая поломку.
Опять, вздохнула Оля. Ты мне всё обещал замок на дверь поставить.
Оль, может, пора все-таки разобрать этот мавзолей? Андрей отложил часики в сторону, осторожно удерживая стекло.
Ольга промолчала.
Ну или хотя бы не прогонять оттуда Польку? У бабули столько духов осталось, открыток всяких, чемодан с лоскутами и пуговицами, фотоаппарат старый да чего там только нет! Это же целый клондайк для ребёнка.
Оля не отвечала.
Малыш, ну в самом деле? Всё это лежит уже несколько лет и только пыль собирает. Да и тебя расстраивает постоянно. Ты как зайдёшь туда, так плачешь. Часы опять же эти! Андрей кивнул в их сторону. В них же нет ничего ценного! Может, уже стоит дать этим вещам новую жизнь?
Полинка их испортит, выдавила Оля.
Да и пусть! Ну для чего они тебе, если не для неё? ответил Андрей. Бабуля была бы только рада. Ты же сама рассказывала, как она давала их тебе поиграть. Ну почему ты не можешь позволить этого Полине?
Я подумаю, только и смогла ответить Оля.
На следующий день шкатулка вместе с золотом и брошью лежала в Олином шкафу, но уже без часов.
Поля, дружок, подойди ко мне, позвала Оля дочь.
В комнату, часто шлёпая босыми ногами, вбежала Полька, быстрым движением руки смахнула отросшую челку с бровей и вопросительно устаивалась на Олю.
Нравятся? спросила она, поднимая часы на ладони.
Полька жадно блеснула глазами, но ответить что-либо побоялась.
Они твои.
Девочка недоверчиво глянула на мать, пощупала взглядом её намерение и, сделав вывод, что за ним не кроется никакого подвоха, протянула руку. Часы соскользнули в маленькую ладошку. Полинка зажала их в кулачке и замерла, впитывая кожей их присутствие.
Ух ты! шепнула она, разжала ладошку и нырнула ею в кольцо браслета, перехватив часики другой рукой.
Давай помогу застегнуть, сказала Оля.
Полина протянула руку с часами, и Оля взялась за замок. Тот оказался туже, чем она его помнила, непослушным и вёртким, как Полинка.
А помнишь, донюшка, вдруг небрежно и немного певуче сказала Полина, как когда-то я на тебе их застёгивала?
Оля оторопела и уставилась на дочь. Из-под пушистых по-детски закрученных ресниц на неё смотрели глаза зрелой, прожившей многие года женщины. Даже цвет их стал будто бы потускневшим. От неожиданности и благоговейного страха пальцы Ольги разжались и выпустили застежку. Часы соскользнули с Полинкиного запястья и звякнули об пол. Девочка вздрогнула, моргнула и вот ей-Богу! (Оля могла бы поклясться чем угодно) глаза Полинки тут же оставили то пугающе взрослое выражение и снова стали по-детски наивными и привычно тёмными.
Что ты сказала? вопрос получился глухим и трескучим.
Вместо ответа Поля подняла часы и затараторила плаксивым голосом:
Мамочка, прости, я правда-правда нечаянно.
Что ты? Ты тут ни при чём! Ольга схватила дочь и прижала к себе. Не переживай!
Полинка обмякла в маминых объятьях, расслабилась.
Нравятся? спросила Оля
Очень, шепнула та в ответ.
Они теперь твои.
Полька вывернулась из материнских рук и побежала к себе в комнату:
Они всегда были моими, бросила она на ходу и скрылась из вида.
Ольга проводила её взглядом, не в силах пошевелиться. Казалось, только глаза и могли её слушаться сейчас. Она посмотрела на шкаф, где была спрятана шкатулка. «Да уж, наконец подумала она, видать, и правда нужно дать им новую жизнь».
Танцуй, Гатши
Для кого ты танцуешь, Гатши́? спрашивала Пурни дочь каждый раз, когда видела, как та кружится с закрытыми глазами во дворе их маленького домика, складывая пальцы рук в незамысловатые хасты и кланяясь в пространство.
Для Шивы, мамочка, отвечала девочка, не открывая глаз, Он очень радуется, когда я танцую для него.
Мать грустно улыбалась солнцу и отсчитывала очередной день, который обет позволял ей прожить с дочерью.
Пурни смогла забеременеть только через три года после свадьбы и все эти три года она жила в мороке косых взглядов: пустое чрево молодой женщины наводило тень на весь ее род и больно рикошетило в молодую семью. Не одну чашу слез вылила она на домашний алтарь Шивы, прося даровать ей чадо:
И я и дитя мое будем служить Тебе вечно, шептала она. Каждый наш вздох и каждое движение будут гимном любви к Тебе, мой Господин, только прошу, награди меня потомством!
Когда родиласьГатши, живая и здоровая, Пурни поняла, что младенец этот ей уже не принадлежит. Она помнила, как в тяжелых и густых ночах, полных молений, обещала она отдать ребенка Шиве, а себе просила оставить только первые четыре года жизни ее еще нерожденного дитя.
«Что ей делать в деревне? убеждала она саму себя, глядя как девочка кружится в танце. В домашней работе сотрет она свои прекрасные пальцы, в служении супругу и детям растратит всю грацию. А в храме ей будет даровано будущее под стать ее предназначению. Кто здесь оценит ее танец по достоинству? Этот несносный соседский мальчишка, невесть откуда свалившийся на мою голову?»
Гатши действительно дружила с одним единственным мальчиком грязным, как угольная головешка, и наглым, как лис. Он был старше ее на пару-тройку лет, и ловок, будто горный козел. Не боясь гнева родителей Гатши, каждый раз незаметно он перемахивал через изгородь к ним во двор и уводил девочку в сад подальше от глаз старших.
Сама Гатши очень любила танцевать при нем, мать же этого зрителя не ценила:
Девочка моя, говорила она, ты дарована нам Богом и обещана Ему. Не пристало тебе растрачивать дар свой на босоногого голодранца.
Но Гатши только улыбалась Пурни и в очередной раз бежала за мальчиком в сад исполнять свой танец.
Когда Гатши исполнилось четыре года, ее, как и было обещано, отдали в храм Шивы для обучения мастерству девадаси храмовых танцовщиц. Гатши прочили славу и успех, ведь, ни разу не видя девадаси за служением, она двигалась ничуть не хуже них. Лишь только одно омрачало ее жизнь: девочка не могла следовать строгим правилам сакрального танца, ибо движения ее шли прямиком из сердца.
Гатши! врезался в своды танцевального зала голос старшей преподавательницы Чандра Ма, если ты не будешь повторять за всеми, Шива разгневается на тебя, маленькое чудовище, и поразит твои прекрасные ноги параличом!
Гатши замирала, вставала в нужное положение, и с каждым точным движением, что повторяла за учителем, выплескивала она из тела свой талант.