Нет, я не еврейка. Но думайте, как вам больше нравится.
Это действительно была проблема. Существовал государственный антисемитизм со сколько-то-процентной нормой для евреев при поступлении в основные вузы. Но кроме этого антисемитизм в той или иной степени живет почти в каждом, хотя порой он спрятан очень-очень глубоко. Не раз я слышала от своей матери о тех, кто жил под нами: «Не ходи к ним у них грязно!» И я стала ассоциировать это понятие с национальной принадлежностью. Обе девочки, Бэла и Фира, были замечательные, добрые и смешливые; мы часто играли вместе, но только во дворе. Когда же приходила другая соседка, Рахиль Ананьевна, «прекрасная женщина», то после ее ухода значительно говорилось: «Какие у Рахиль Ананьевны хорошие мальчики Марик и Шурик! Только у евреев бывают такие дети». В доме жил еще один мой приятель Шурик Хусид. Родители не раз подчеркивали: «Вот видишь, что значит еврейский ребенок он всегда хочет быть первым! А ты ворон считаешь!» Много позже я стала делить людей не по национальному признаку, а по наличию интеллекта, воспитанности, образованности и поняла, что национальный признак навешивается именно в случае их отсутствия. И вообще весь мир потом разделился для меня надвое: на мир интеллигентных людей и всех остальных.
Школа, в которой я училась, была самая обыкновенная. Мы жили в то время на окраине Москвы, у Окружной железной дороги. Москва тогда почти вся умещалась в этих границах, и Кунцево, Черемушки, куда вскоре начали переселять людей, очищая бараки, казались необыкновенной далью, Подмосковьем. Почти рядом с нашими домами был колхоз «Смычка», отгороженный от улицы сплошным выкрашенным в зеленый цвет забором, до верха которого было не допрыгнуть, а рядом деревня, с огородами, своими собственными деревянными заборами, домами и колодцами. Это был другой мир, о котором мы ничего не знали и куда не ходили просто он существовал параллельно, и было даже неинтересно, какая жизнь идет там, это была другая жизнь. Но постепенно этот мир стал вливаться в нашу жизнь, «смыкаться». Послевоенная Москва, в которой в моем детстве было еще много частных фотомастерских и пошивочных ателье, выкрашенных в синий цвет дешевых лавочек, чистильщиков обуви курдов, у которых за копейки можно было начистить до блеска даже очень старую обувь, расстраивалась и вбирала в себя всё новые и новые деревни. В нашем классе учились дети из них. Их называли «трудными». Обычно они были не очень опрятными, от них пахло луком, несвежей одеждой и каким-то особым деревенским запахом коровьего молока и навоза. Учились они плохо и часто занимались тем, что «доводили» учительницу. Один раз за какой-то выговор мальчик назвал ее «сука». Мы замерли, а она побледнела и вышла из класса. В конце концов наша учительница не выдержала и стегнула кого-то из них его же собственным ремнем. К счастью, ей ничего не было за рукоприкладство.
Я попала в эту школу со второго класса, когда слили школы девочек и мальчиков. В первом классе я училась в «девчачьей» школе. Переходить в «мальчишечью» было страшновато, но пришлось она была ближе к дому и я могла ходить в нее сама.
В первый же день начались «проблемы»: меня дернули за косички и, когда я обернулась, мальчишка с наглой физиономией, шморгнув носом, в котором застряло изрядное количество соплей, заявил:
Девчонка, я буду тебя за косички дергать!
Ну и дергай! ответила я, храбро тряхнув этими самыми косичками, что, видимо, его охладило. А может быть, его пыл поутих оттого, что у меня появился защитник. На первой же переменке нас построили в пары. Ко мне подошел мальчик, взял меня за руку и сказал:
Я буду с тобой дружить и охранять тебя.
Я ничего не имела против, я даже гордилась тем, что выбрали именно меня и только меня, ни у одной из девочек такого добровольного телохранителя не оказалось. Мой «поклонник» провожал меня домой издали, боясь приближаться, так как очень скоро нас начали дразнить «жених и невеста»; после уроков звонил мне каждый день из телефона-автомата и напрашивался в гости. Мы сидели вдвоем в комнате, стесняясь друг друга, и изредка перебрасывались скупыми фразами. В воскресенье мои родители приглашали его погулять с нами и водили нас в планетарий, или в Третьяковскую галерею, или в Малый зал Консерватории, или просто в парк. Обычно, чтобы никто из одноклассников не подглядел, он ждал нас на остановке или прятался за углом дома и шел слегка позади, пока мы не садились в автобус соблюдал «конспирацию». Родители посмеивались про себя, но относились с пониманием. Продолжалось это года три. Он пугал меня тем, что его отца переводят из Москвы и они скоро уедут жить на Дальний Восток, а я страдала и по вечерам потихоньку плакала в подушку и покрепче прижимала к себе свою любимую куклу.
Школа была четырехэтажная, в старом кирпичной здании, и хранила старые традиции. Нянечки, хотя и ругались и кричали на нас, регулярно натирали паркетные полы в коридорах. Коридоры были светлые и большие. На первом этаже находился директорский кабинет с черным кожаным диваном и огромным письменным столом, с окнами, выходившими в школьный сад. Директора все панически боялись, хотя он был необыкновенно добрый и посматривал на нас с высоты своего огромного роста с едва заменой хитринкой. К нему в кабинет вызывались только в экстраординарных случаях, и это ЧП потом долго обсуждалось. Иногда директор приходил на урок математики, садился за заднюю парту. Мы дрожали, когда отвечали. Учительница тоже волновалась. А директор, улыбаясь, всегда задавал один и тот же вопрос:
Что нужно сделать, чтобы взять пять процентов от такого-то числа? и строго смотрел на нас.
Учителя собирались в учительской этажом выше. Входить туда запрещалось. Нас разбирало любопытство, что там происходит. Это был особый мир, «высший». Я думаю, что учителя в нашей школе были такие, которым могла бы позавидовать сейчас любая московская спецшкола. Мы получили знания, которые я сохранила на всю жизнь. И если до сих пор помню законы Ньютона или химические реакции, если могу нарисовать инфузорию туфельку, прочитать наизусть «Чуден Днепр», этим я обязана школе, так как родителям некогда было заниматься со мной они работали с восьми утра до шести вечера с одним выходным в неделю.
В школе была прекрасная библиотека, которой мы все пользовались; великолепно оборудованный кабинет биологии, весь заросший диковинными растениями, с аквариумом, террариумом, гербариями, человеческим скелетом, таблицами и рисунками. А чего только не было в кабинете химии! На физике мы с интересом разглядывали экспонаты в огромных стенных шкафах. Таинственные шкафы открывались лишь во время лабораторок, и тогда мы могли творить волшебство! Рисование преподавал учитель, которого мы прозвали «Бобик с бантиком» за то, что он всегда носил галстук-бабочку. Но несмотря на такое обидное прозвище, мы его ужасно любили. Звали его Дмитрий Дмитриевич. Это был высокий стройный старик с породистым лицом, и когда он ходил по коридору, то было видно только его он возвышался над всеми и словно плыл среди голов. Обычно в начале урока «Бобик» давал тему, объяснял, что нужно делать, а потом начинал рассказывать. Мы только и ждали этого момента. Он рассказывал о картинах, о художниках необыкновенно артистично. Сцену убийства Иваном Грозным своего сына он изображал в лицах и так умел передать чувства, что мы забывали работать карандашом.
Царь изо всех сил зажимает рану, Дмитрий Дмитриевич прижимает руку к виску, в глазах его мы читаем ужас, хочет остановить кровь, он подается всем корпусом вперед, словно делает огромное усилие, но поздно Он вдруг осознает то, что он убил наследника престола: а кто же будет править страной после него?! Учитель отступает назад, на лице его написана безнадежность. Ведь наследника больше нет! Никого не оставит царь после себя!