Этажом выше, в такой же квартире, как наша, две комнаты принадлежали профессорской семье так эту семью называли соседи.
Потом шли еще всякие разные незапоминающиеся жильцы. На самом верху, на пятом этаже, в единственной отдельной квартире, жил детский композитор, о котором взрослые рассказ начинали так: «Один живет, у него рояль, ученики к нему часто ходят Он, сами понимаете» и дальше переходили на загадочный язык мимики и жестов.
В подъезде все знали друг друга, и меня часто звали в гости то одни, то другие, чтобы угостить чем-нибудь вкусным.
Открывай рот пошире, говорит мне соседка с верхнего этажа, я тебе с ложечки сливу из компота положу!
Я открываю рот навстречу ждущей меня сливе и вдруг замечаю необычайное явление: в луче солнца, который идет из окна прямо на меня и пронзает насквозь всю комнату до самой двери, плавно кружится великое множество мельчайших частиц. Они заворачиваются столбиком, лениво поднимаются и медленно опускаются, они танцуют какой-то волшебный томный танец в желтом сиянии дня.
Своим открытием я спешу поделиться дома.
Это пыль у них, прозаично комментирует мои восторги мама. Просто пыли у них много.
А у нас почему ее нет? Я хочу, чтобы и у нас такие столбики плавали по комнате!
Дети иначе, чем взрослые, относятся к жизни, и то, что взрослым кажется в ней трагически невыносимым, детьми часто воспринимается как веселая игра. Мой знакомый рассказывал мне, что самой счастливой порой его детства было то время, когда они жили в коммунальной квартире и спали за ширмами в одной двадцатиметровой комнате на семь человек. А его мать говорила, что это был кошмар.
Для меня наша квартира тоже была нормальной жизнью другой я не знала.
К нам регулярно приходила молочница Мотя толстая, добродушная, круглолицая, типично русская женщина. На окраинах Москвы разрешалось держать коров; молочниц, которые разносили по домам молоко, было много, и большинство жильцов пользовалось их услугами.
Молоко я не люблю и, наверное, поэтому Мотю тоже. Она долго разговаривает с мамой и бабушкой в коридоре, а я сижу в комнате и жду, когда же она наконец уйдет. Но иногда вместо Моти молоко приносит ее муж Григорий. У него нет носа только две дырки.
Он потому такой некрасивый, объясняет мама, что ему оторвало нос на фронте.
Я очень удивляюсь маминым словам: почему мама говорит, что Григорий некрасивый? Григорий высокий, с черными вьющимися волосами, и всегда улыбается мне. Он очень красивый! Когда он приходит, я радостно выскакиваю навстречу. Григорий тоже долго стоит и разговаривает со взрослыми, а я все время верчусь рядом и то и дело поглядываю на него.
Смотрите-ка, наша Надя вас отпускать не хочет! смеются взрослые.
Григорий весело смотрит на меня черными глазами и говорит:
Тогда, видно, в следующий раз опять придется прийти мне, а не Моте!
Моей любви никто понять не может.
Внизу завывает старьевщик: «Старье бере-ем! Старье береем!» взрослые говорят, что это всегда татары, или точильщик.
Старьевщику выносят огромный тюк и долго торгуются, а потом дома возмущаются и сетуют, что продешевили.
Лучше с ними не связываться! заключает в конце концов мама, не сторговав и половины. Только куда девать вещи? И опять аккуратно складывает все в сундук.
У старьевщика, если принести какой-нибудь ненужный хлам, можно получить взамен пистолет. Пистолет стреляет огромными пистонами, и во дворе до самого вечера стоит оглушительная пальба. Девчонки, протянув мокрый от пота пятак, покупают разноцветный бумажный мячик на длинной тонкой резинке, который подпрыгивает до потолка.
Точильщик зычно оповещает:
Кому ножи точить, ножницы, мясорубки, топоры!.. Кому ножи точить, ножницы!.. Выводит, словно песню, замирая в конце.
Он приносит на плече тяжелый загадочный станок, ставит его во дворе и начинает работать педалью. Колесо стремительно вращается, попискивает металлом, из-под него вылетают искры, а мы стоим вокруг и зачарованно смотрим на это волшебство.
Грозой было цыгане. Говорили, что они не только крадут вещи и деньги, но и уводят детей, чтобы потом заставлять их просить милостыню и воровать.
Цыгане появляются разноцветной пыльной толпой, и их видно издалека. Мужчины бородатые, с всклокоченными курчавыми волосами, грязные. Женщины не менее грязные, в развевающихся длинных юбках, обязательно с младенцем на руках, лица которого никогда не видно.
То ли ребенок у нее там, то ли завернутая кукла! возмущаются взрослые.
Цыганка протягивает сверток и долго, заунывным голосом клянчит деньги: «Да-а-ай Да-а-ай»; но чаще пристают с гаданием, и отделаться очень трудно: их отгоняют они продолжают стоять или идут следом, повторяя: «Дай, красавица, погадаю позолоти ручку, красавица! Все о тебе расскажу, что было и что будет!» Нас, детей, пугали тем, что цыгане обладают особым даром привораживать, поэтому, как только цыганка начнет приставать, нужно бежать прочь.
Иногда цыганский табор можно было увидеть из окна поезда: мелькал где-нибудь в поле, в степи, в овраге цветастый галдящий клубок, состоящий из ярких тряпок, полуголых детей, темнолицых людей, лошадей, шалашей, бубнов; копошился, живя своей особой жизнью, совсем не похожей на ту, что вокруг.
Считалось, что у цыган, несмотря на их кочевой нищенский образ жизни, много золота и денег, которые они прячут под ворохом своей рваной одежды. Воровали они в мгновение ока то, что плохо лежит, в толкотне виртуозно залезали в карманы. Не знаю, существовала ли «цыганская проблема», как она существует во многих странах то есть, как влить этот народ в общий культурно-экономический контекст, но люди обходили их стороной, едва увидев, а общество не замечало, хотя для цыган пытались организовывать колхозы, в Москве был популярен театр «Ромэн» и цыганские песни любили послушать все. Цыгане жили сами по себе, не подчиняясь никому и ничему.
Мать кричит с балкона:
Надя! Домой! Цыгане идут!
Нас сдувает ветром, дверные замки тщательно проверяются, хорошо ли защелкнуты, и на звонки никто не открывает. А на следующий день ходит много всяких рассказов, у кого из сердобольных что украли:
Позвонили в дверь, попросили стакан воды, хозяйка отлучилась на минуту, вошла никого нет и кольцо исчезло с комода!
А мне рассказали: хозяйка на минуту вышла в соседнюю комнату для детей старую одежду просили, а они в это время всё в комоде перерыли и вытащили деньги!
Они всегда или пить просят, или одежду!
Зачем вообще дверь открывать цыганам?!..
Иногда к нам приходит книгоноша. У него через плечо висит огромная тяжелая сумка, из которой он достает несколько книг для нас, а остальные уносит. Книги в скучных темных переплетах, без картинок, но мама и папа радуются и долго бережно их рассматривают.
Это подписные издания, говорит папа.
Как это? не понимаю я. Взобравшись с ногами на стул, я стараюсь дотянуться до книг через стол и потрогать обложку наверное, они какие-то необыкновенные, раз так странно называются.
Сначала их надо выписать в магазине, а потом несколько лет получать по одной.
Я не вникаю в тайны появления книг в нашем доме, но их становится все больше и больше.
А сколько книг у нас было, помнишь, Серж?! вздыхает мама, получив очередное «подписное издание».
А где же они сейчас? спрашиваю я.
В войну все пропало! Печку ими топили, когда мы в эвакуацию уехали.
Я еще не понимаю, что такое война, но уже боюсь вокруг только и разговоров, что о ней. И еще я узнаю, что у меня была, оказывается, старшая сестра, которая погибла тоже из-за нее.
Жизнь течет изо дня в день равномерно, по своему заведенному плану: папа работает и днем приходит на обед; мама хозяйничает и кормит меня куропатками, которые продаются жареными в магазинчике на Тишинском рынке, при этом напевает почему-то песенку про перепелку: «Ты ж моя, ты ж моя перепелочка»; я играю на улице с другими детьми. Но иногда в этой жизни происходит что-то значительное я догадываюсь об этом по глазам взрослых.