«Маленькое поместьице в Вифинии из четырех полей, доставшееся мне от моей бабушки, предоставляю тебе как дар твоему расположению ко мне. Оно слишком мало, чтобы создать ощущение преизбытка богатства, однако этот дар не может быть совершенно неприятен тебе, если я опишу тебе все по порядку. Ничто не мешает мне развлечь этим описанием тебя, преисполненного изяществом и благами культуры. Поместьице расположено не более чем в двадцати стадиях от моря, так что ни торговцы, ни матросы не беспокоят это место своей болтовней. И однако же, оно не всецело лишено милостей Нерея (морского бога-старца В. А.): всегда в наличии свежая, еще трепыхающаяся рыба; если ты дойдешь от дома до холма, то увидишь море Пропонтиды, и острова, и город, носящий имя благородного государя; но тебе не придется при этом наступать ни на водоросли, ни на морской латук, ты не будешь раздражен той грязью, которую всегда выбрасывает на морские берега и песчаные отмели море и которая столь неприятна, что и имени не имеет; но ты сможешь задержаться на повилике, и тимьяне, и душистых травах. Совершенный покой обнимает возлегшего там и устремившего взгляд свой в книгу; если же, отдыхая, он отрывается от нее, то наслаждается видом моря и кораблей. В пору ранней юности это место казалось мне лучшей из летних дач, ибо там есть и недурные источники, и отнюдь не неприятные горячие купания, и сады, и деревья. Став уже мужем, я весьма тосковал по моему прежнему образу жизни и часто бывал там, и мои встречи [с этим местом] не обходились без литературы» («К Евагрию»).
Судя по позднейшим произведениям Юлиана, уже достигшего зрелости, он сохранил со времен своих занятий виноградарством немало приобретенных тогда знаний и навыков как прививать и подрезать лозы, как особыми инструментами разрыхлять землю вокруг молодых растений, как устанавливать колья, чтобы закреплять на них стебли лоз, как перетягивать и перебрасывать их с дерева на дерево, как держать виноградные гроздья над поверхностью земли, чтобы у них было вдоволь воздуха и света.
Сбор винограда
Юлиан, уже вошедший в возраст, вспоминал о своем винограднике в поистине проникновенных и ностальгических, выражениях:
«Есть там и скромный памятник моему занятию земледелием маленький виноградник, дающий благовонное и сладкое вино, которое не нуждается во времени для того, чтобы приобрести аромат. Ты увидишь [там] Диониса (бога виноделия В. А.) и Харит (эллинских богинь вечной юности и красоты, аналога римских Граций В. А.). Виноградины и в кистях, и когда они сокрушаются на точиле, пахнут, как розы, а молодое вино в кувшинах «амброзия чистая с нектаром сладким», если поверить Гомеру. Почему же было не расплодить мне такой виноград и не засадить такой лозой многие акры?» («К Евагрию»).
В данной связи представляется небезынтересным отметить, что вышеупомянутый учитель красноречия и любомудр Ливаний из сирийской Антиохии, ставший впоследствии учителем и другом Юлиана, тоже любил, подобно юному царевичу, вспоминать о радости, доставляемой ему наблюдением за людьми труда, занятыми каждый своим «рукомеслом» (как выражались у нас на Руси) например, за «тружеником моря, погружающим в воду свое весло, забрасывающим свои сети и готовящим наживку для рыб». В одном своем письме Ливаний извещал некоего отца семейства, поручившего ему воспитание своих юных сыновей, что проводит с отроками самые знойные летние дни не в самом городе, а в Дафне (живописном пригороде многолюдной Антиохии Сирийской, славящемся своими рощами и древним храмом бога Солнца Аполлона), где «деревья, ручьи и зефиры (теплые влажные западные ветры В. А.)» облегчают им усвоение получаемых от преподавателя знаний. А в другом письме антиохийский учитель риторики и мудрости живо описывал прелести отдохновения в своем сельском доме с видом на море, расположенном на побережье Памфилии, откуда видны корабли, выходящие в море, и слышно пение моряков. Однако, в отличие от своего августейшего ученика, Ливаний, кажется, ни разу не упомянул в своей обширной переписке о радостях, даруемых ему возможностью предаваться мечтам, пребывая в полном одиночестве.
Давление винограда ногами
А вот царевич Юлиан был, похоже, слеплен из совсем иного теста или замешен на совсем иных дрожжах. Вволю потрудившись на земле, царственный отрок знал, куда укрыться, чтобы предаться уединенным размышлениям. Неподалеку от виллы располагалась гряда живописных холмов, где можно было в полной тишине и в полном одиночестве отдохнуть от трудов праведных. Там усталый Юлиан ложился на душистую траву между тимьяном и мальвами и углублялся в чтение очередной книги. Когда же Юлиан обращал утомленные долгим чтением глаза на море, ему отрывалась неизменно восхищавшая его панорама: у его ног песок и галька залитого солнцем берега, за ними неумолчно шумящие, пенящиеся у берега волны моря с медленно проплывающими по нему мимо задумчиво провожающего их глазами мальчугана лодками и кораблями, чьи паруса, словно цветы, колыхались между морем и небом, вдали синеватые очертания Принкипонесского архипелага (позднейших островов Принкипио, или Принцевых островов) и, наконец, в далекой дымке горизонта огромный город, втиснувший между Пропонтидой и Босфором свое увенчанное пышными дворцами, храмами языческих богов и христианскими церквями предгорье.
Если вдуматься в эти сильные, детские впечатления одинокого мальчугана, можно понять ту своеобразную форму, в которую он однажды облек свои весьма интересные воспоминания о гомеровской «Одиссее»: больше всего его восхищает в добродетельной супруге хитроумного скитальца Пенелопе ее способность так сильно привязать к себе Одиссея, что он, ради нее, даже отказался вступить в брак с божественными существами: «Из-за многих различных качеств достойна хвалы Пенелопа, но то, что она заставила своего мужа столь сильно любить и лелеять ее, удивляет меня больше всего: так, что он презрел, как мы говорили, сожительство с богиней, равно как и отверг родство с феакийцами. Ибо все они к нему относились любовно: и Калипсо[51], и Кирка[52], и Навсикая». Все они были страстно влюблены в него, и их любви способствовали имевшиеся в их распоряжении мощнейшие средства соблазна. Но какие? спрашивает Юлиан, и сам же отвечает, что «они имели красивые и совершенные дворцы, сады и парки, в которых произрастали огромные тенистые деревья, луга, полные пестрых цветов и изобилующие нежной травой, где
И лоза с кистями благородного винограда, полными плодов, цвела близ ее (Калипсо В. А.) жилища. Так же было и у феакийцев, разве что лозы цвели более пышно, поскольку, я полагаю, были возделаны с искусством и выглядели менее прельстительными и приятными, чем дикорастущие».
Из приведенных выше строк, вышедших из-под пера Юлиана, можно сделать вывод, что, хотя феакийцы тоже имели чудесные сады (к тому же плодоносившие круглый год позволим мы себе добавить в скобках), эти сады, разбитые с изощренными искусством и роскошью, именно поэтому были, с точки зрения Юлиана, начисто лишены прелести естественного, не испорченного вмешательством человека, природного ландшафта. Особенно восторгали Юлиана «мир и покой» волшебного острова нимфы Калипсо. Он с полным пониманием относился к желанию скитальца Одиссея, безмерно утомленного скитаниями, лучше провести остаток жизни на этом благодатном острове, чем продолжать свое путешествие по морю к берегам родной Итаки:
«Видя всю эту роскошь и богатство, мир и покой, окружавшие те острова, кто смог бы устоять? Особенно если речь идет о человеке, подъявшем столькие труды и опасности и ожидавшем, что претерпит еще худшее, особенно в море и в собственном доме, ибо там он сразился один с сотней юношей, бывших в расцвете сил совершил то, чего не случалось с ним даже на троянской земле».