«Голос совести говорит нам о том, что есть добро и что есть зло».
Ну да, господин Мабийо, это совершенно справедливо, это прелестно, но кому вы нужны вместе с вашей книгой? Фру Краватт и без вас знала, что есть добро, и творила его. Она слушалась «голоса совести».
Арвид шагал взад-вперед по комнате. Три шага до окна, три шага обратно до камина.
Он остановился перед картой над диваном. Карта северного Вермланда. Там он родился, там провел большую часть своей жизни. А теперь он тут, в жалко обставленной меблированной комнате с красновато-грязными обоями в столице страны. Где же он осядет? Он подумал о реке своего детства, большой реке, носящей сразу три имени одно имя в Норвегии, где она шаловливым ручейком выбегает из высокогорного озера, другое имя в Вермланде, где она ширится и замедляет бег и по ней ходят пароходы, а потом она раздается в озеро, чтобы под третьим уже именем, став наконец самым крупным в Швеции потоком, нести свои воды в море, в океан.
И он вспомнил, как той весной, перед самыми выпускными экзаменами, он написал и под псевдонимом напечатал в карлстадской газете стихи. До чего же он ликовал, обнаружив их на газетной полосе! На радостях он прошел вдоль Ясной реки до самого Лунда и там не один час просидел на камне у берега, уставясь в синий простор Венерна Ну а воротясь в Карлстад, не удержался, разумеется, побежал к фру Краватт, прочитал ей стихи и был вознагражден за искусство
Он пошарил в ящике стола. Там еще лежала слегка пожелтевшая газетная вырезка.
Мы с матерью однажды по дорогемеж синих гор куда-то шли и шли.Текли, мерцая, тихие потоки,и гладь реки мерещилась вдали.Мы подошли к ней, и у наших ногшироким зеркалом сверкал поток,и сотни парусов в огнях закатастрелой скользили мимо нас куда-то,и черные и белые суданесла в пространство быстрая вода.Я знал, что на реке, в конце теченья,был расположен остров, и на нем старинный город с башнями и рвом,где свет легко побарывают тени.А дальше остров был окутан мглою,и море начиналось за рекою.«Мама, я сказал, пойдемдальше этим же путемк берегу морскому.Я хочу на кораблепутешествовать к землесиней, незнакомой».На это мне сказала мать:«Тебе придется подождать,вот подрастешь ты вскоре,и выйдешь на морскую гладь,и поплывешь по морю.Будь терпелив, умерь свой пыл,с годами наберешься сили поплывешь на кораблек своей мечте, к своей земле,стихиям подставляя грудь.Знай, будет счастлив этот путь.Но до отплытья сужденотебе прожить средь башенв том городе, где так темно,где каждый камень страшен.Не знаю, сколько лет тебепридется там прожить в борьбе,пока корабль счастьяне вырвет из напасти.И все ж под звон колоколовты вырвешься в конце концовиз мрака башен крепостныхи, проплывая мимо нихпо синей глади моря,забудешь зло и горе.Вновь к берегу пристанешь ты,там синяя страна мечты,там обретешь ты благодать,так верит твоя мать».* * *
Да, так моя мечтала мать.С тех пор немало утекло воды,и я забыл про тех морей раздолье,и мать свою я не увижу боле.Не детский ль сон моя страна мечты?«И мать свою я не увижу боле» Это чистая правда. Ему было шесть лет, когда она умерла.
Поэмка осталась почти единственным его произведением. Во всяком случае, единственным из законченных.
Нет поэта из него не выйдет. Он для этого слишком сухо и трезво глядит на мир. Нет в нем того дара опьяняться самообманом, который создает поэта. Ни благословенной бессовестности. Не то, что ремесло поэта несовместимо с совестью. Но когда она у него посговорчивей для ремесла это полезней.
Нет, нет, не к тому зовет его честолюбие. Стать поэтом? Покорнейше благодарю! Честолюбие?
А есть оно у меня честолюбие?
Он прошелся взад-вперед по комнате, три шага туда, три шага обратно больше в меблирашке не было места и остановился перед зеркалом над комодом.
В чем мое честолюбие? спросил он себя.
И зеркало, казалось, ответило:
Если есть в тебе какое иное стремление, чем попросту коптить небо, так это
Оторопев, он уставился в зеркало. Нет, нет, нет, молил его взгляд, не надо, замолчи. Но оно упрямо продолжало:
Нет уж. Спросил, так выслушай! Если есть в тебе какое стремление, если есть в тебе честолюбие, так оно вот в чем: ты хочешь остаться в истории своего народа. Не в истории литературы это безделица. Но в истории народа.
«Я, верно, не в своем рассудке, подумал Арвид. Ну, так остается прикинуться, будто я в своем рассудке. Скоро уж девять, пора в газету».
Он надел пальто и шляпу, и взял трость, и вышел.
* * *
Шла осень с ранними сумерками и мокрой чернотой улиц, пронизанной точками фонарей и светлыми квадратами окон
Однажды вечером в конце ноября Арвид Шернблум возвращался из Оперы к себе в газету. Он немного нервничал: впервые в жизни ему предстояло написать музыкальную рецензию.
Вот как это получилось.
Часа в четыре в тот день он пошел в редакцию за распоряжениями на вечер. Ему надо было обратиться за этим к Маркелю, помощнику главного редактора, но он его не тотчас отыскал и в ожидании принялся насвистывать адажио из «Патетической сонаты» Бетховена, которое отчего-то вертелось у него в голове, покуда он листал свежий выпуск журнала «Урд ог Бильд». Тут в открытых дверях внезапно вырос доктор Донкер, главный редактор обычно в это время он в редакции не бывал. Это был господин лет сорока, красивый и элегантный, хоть красота его чуть напоминала о вывеске куафера, а элегантность несколько теряла как раз от своей чрезмерности.
Господин Шернблум! Вы? А кто же насвистывал сейчас Патетическую? несколько картавя и в нос обратился он к Арвиду.
Это я! Прошу прощенья!
Отчего? Это же превосходно! Вы, стало быть, пойдете в Оперу и напишете рецензию. Одна девочка нынче дебютирует в «Фаусте» Маргаритой. Наш музыкальный рецензент нездоров, а я зван на обед. Прощайте!
Когда какое-нибудь несчастное обстоятельство вставало на пути музыкального рецензента, патрон замещал его сам. Доктор Донкер до последнего времени преподавал студентам геологию, писал, по словам Маркеля, латинскими стихами лучше, нежели шведской прозой, и не имел, впрочем, иных интересов, кроме женщин и денег. Писать он, однако же, брался обо всем и сносно писал о чем угодно, хоть о китайской грамоте, по словам того же Маркеля.
Вот так оно и получилось. И кандидат Шернблум задумался над пишущей машинкой.
Он быстро постиг искусство печатать. Это не очень-то сберегает время, когда надо самому придумывать то, что пишешь, но такое бывало не часто: обычные его обязанности состояли в том, чтобы переводить политические статьи из немецких и английских газет, которые «министр иностранных дел» отчеркивал для него синим мелком, и романы с продолжением из «Le Journal», которые другой важный сотрудник отчеркивал красным мелком. И когда речь шла о переводах, он с помощью машинки за полчаса делал то, что иначе отняло б у него часа три, не меньше.
Но ведь теперь надо сочинять самому. И он оставил машинку и склонился над листом белой бумаги.
Маркель бушевал в соседней комнате.
Ах ты Господи! Сил моих нет! С ума сойти!
Дверь распахнулась, и к Арвиду ворвался Маркель; бледный от бешенства.
Можешь ты себе представить! Этот черт дал мне честное благородное слово, что поповская статейка не пойдет!
Какой такой черт? Какой поп?
Какой черт? Донкер, разумеется! Пастор самого никчемного разбора, из «свободомыслящих», накропал статейку, где, грубо говоря, толкует о том, что верить в Священное писание или там в догмы и во все такое прочее вовсе не обязательно шведскому священнослужителю, а куда важней, мол, то, что у нас слишком мало епископов! У нас их всего двенадцать, а хорошо бы четырнадцать! Сейчас-то малый чересчур молод и невиден и в епископы не метит, но уже загадывает о будущем! Ладно. Корректура попалась мне на глаза, иду к Донкеру. Он поглядел и говорит, что видеть не видал, и слыхом не слыхал ничего о ретивом авторе. И, возможно, не врет