Постой, перебил его Арвид. Как же так? Как же так статья пошла в типографию, а ни патрон, ни помощник об этом не знали?
Как? И ты еще спрашиваешь! Ты ведь уже два месяца тут! Лифт, глупец ты эдакий. Лифт в конце коридора, который снует вверх и вниз, спускает в типографию рукописи и поднимает сюда корректуры. Всякий, кому не лень, может заскочить с улицы, шмыгнуть в коридор, улучить минуту, сунуть в лифт статью и пустить ее вниз, в типографию. Ну а кому наши обычаи не настолько известны, тому достаточно обратиться к какому-нибудь олуху, ну хоть к тебе! умолить его о небольшой услуге. А коль скоро статья попадет в типографию, ее поместят. И она увидит свет! Хорошо, я случайно напал на эту пачкотню! И Донкер дал мне честное благородное слово отправить ее в корзину. И вот тем не менее я снова вижу эту прелесть в новой верстке. Читаной! Правленой! Звоню в типографию. Ответ: Донкер час или два назад звонил, чтобы статью непременно поместили! Его позвали на обед, там он встретился с автором или еще с каким-нибудь недоверком, тот убедил его, и вот результат: статья в завтрашнем номере! Верней, не в завтрашнем, ибо как дежурный я могу выбрасывать не идущие к делу материалы. Но она стоит на послезавтра, когда я не дежурю! Ну не свинство, я тебя спрашиваю! Но что ты там написал, дай-ка взглянуть. Я слыхал, Донкер посылал тебя в Оперу
Он взял исписанный лист и, скользя по нему глазами, продолжал метать громы и молнии:
Нынешние священнослужители, видно, совсем позабыли стародавний смысл своего призванья. И как же точно сказано пророком Малахеем: «Уста священника должны защищать истину». Заметь себе защищать. Не распространять же! А тут и Богу хочет служить, и распространять истину. Все вместе! Как можно!
Он смолк и продолжал читать.
Вдруг он просиял.
Послушай, а ведь это прелесть. Мне надо было взглянуть, как-никак я по причине дальнего родства и полного почти незнакомства с тобой сунул тебя в редакцию и за тебя в ответе. Но ты молодчина! «Голосовые данные фрекен Клархольм поистине превосходны, и тут возможности ее почти неисчерпаемы» Мм, мм так-так «Поведение же ее на сцене выдает дурную подготовку. Маргарита теряет рассудок лишь в тюрьме, фрекен же Клархольм играет безумную чуть не с самого начала. Ее Маргарита будто с самого рожденья помешалась».
Браво! сказал Маркель. Я понятия не имею, как играла фрекен Клархольм. Но людям неприятно, когда кого-то чересчур расхваливают. Тому, на кого сыплются похвалы, их всегда мало, а прочие ему завидуют. Но стоит критику разнести какого-нибудь комедианта или певичку, огорчается только одно лицо, а все прочие рады. Итак брани! Наша святая обязанность, сколько возможно, дарить радость человекам!
Маркель исчез, но тотчас вернулся.
Да, еще одно, сказал он. Умер старый Стилле
Что ты такое говоришь?..
Маркель даже попятился.
Да что с тобой? Нашел повод убиваться Он был старый. Все помрем. «Почти все», как осторожности ради добавил духовник Людовика Четырнадцатого, когда заметил, что черты его величества омрачились
Ах, оставь, пожалуйста, перебил Арвид, но я не слыхал даже, чтобы он болел. Я немного был с ним знаком.
Он и не болел. Просто несчастный случай.
Как так?
О, Господи! Ну сидел он с приятелями в погребке, распили бутылочку. Потом он отправился домой. А тебе известно, что по нашему благословенному Стокгольму и ныне, в тысяча восемьсот девяносто седьмом году, ходит конка. Лошадки трусили не спеша, и старый Стилле под воздействием винных паров позабыл, что ему уж далеко за шестьдесят, и возьми да прыгни в вагон на ходу. Ну и, разумеется, споткнулся и размозжил себе череп. Это произошло несколько часов назад. А дальше все как по-писаному санитары, носилки, лазарет, и к десяти часам нам сообщили по телефону, что он умер. Некролог готов, материал был в Северном справочнике, все сверено и подписано. Вот оттиск. Раз ты был с ним знаком, так, может, припишешь несколько строчек, что-нибудь посердечней. Впрочем, как знаешь. И Маркель ушел.
Арвид разглядывал влажную газетную полосу:
«С прискорбием несчастный случай Андерс Стилле, известный пейзажист Родился в 1834 году учился в Академии художеств в 50-е годы Медаль в Париже за 1868 год «Сосны в шхерах после дождя» в Люксембургской галерее «Сараи в ненастье» в стокгольмском Национальном музее Чуждый новым теченьям Последнее время несколько в тени Скромный и честный мастер Пользовался всеобщей любовью и уважением Давно овдовел Оплакиваемый двумя сыновьями и дочерью»
Арвид глядел прямо перед собой пустым, задумчиво-рассеянным взглядом
Нет, прибавить тут нечего. Он с радостью вычеркнул бы это «несколько в тени», если бы вправе был что-то менять в чужой статье. А фраза мучила. Лидия может подумать, будто это он ее сочинил.
Лидия.
Он вскочил, повернул ключ в двери, ведущей в общую редакционную комнату, и уже потом разрыдался.
Он очень скоро опомнился и топнул ногой. Что это? Через несколько недель мне двадцать три, а я плачу, как малый ребенок. Стыд-то какой!.. Он метнулся в уборную, стер с лица следы слез и умылся. Потом вернулся на свое место и снова заперся.
Пора домой. Уже больше часу ночи, и в газете ему делать нечего. Выступление на поприще музыкальной критики на сегодня освободило его от чтения верстки. Пора идти.
Но прежде хотелось взглянуть на оттиск рецензии. Он вспомнил, что написал о юной дебютантке. «Ее Маргарита будто с самого рожденья помешалась». Надо бы это вычеркнуть. У девочки прекрасный голос, и пела она чудесно. Зачем же отравлять ей радость успеха дешевым сарказмом?
Он позвонил в типографию и спросил, набрана ли рецензия. «Да, набрана». «Можно получить оттиск?» «Да».
В дверь постучали. Маркель.
Ну, кончил свои дела? Пойдем ко мне, выпьем.
Погоди, откликнулся Арвид. Дай только глянуть на рецензию.
Да ну тебя, в самом деле. На верстке сидит старый Юханссон, а уж этот не ошибется. И руку твою разобрать легко, не наврут.
Я кое-что хотел исправить
Нечего исправлять. Я прочел, все там в порядке. Идем! И, кстати, я похлопочу, чтоб тебе не сидеть ночь за ночью над версткой. Не думай, ты справляешься, даже слишком справляешься, потому-то я и забеспокоился о твоей судьбе! Юноша, владеющий искусством править верстку, больше обычно почти ни на что не годен и застревает на месте корректора до седых волос. Возьми, к примеру, старого Юханссона.
В общей комнате никого не было, свет не зажигали. А в кабинетике Маркеля горела лампа под ярко-зеленым колпаком.
Кабинетик соседствовал и с общей комнатой, и с пустовавшим кабинетом патрона.
Совсем юный господин в вечернем костюме сидел на диване и, кажется, дремал.
Позвольте представить, сказал Маркель. Господин Шернблум, сын одного из моих пятидесяти или шестидесяти кузенов, господин Хенрик Рисслер, автор непристойного романа, хоть, на мой взгляд, непристойности в нем ровно столько, сколько необходимо, чтоб не заснуть над книгой.
Обменялись приветствиями, и Маркель повернулся к Шернблуму:
Нет, ты только послушай! Как тебе известно, Рисслер один из самых случайных и ненужных сотрудников нашей газеты. Утром он принес сюда свой посильный вклад, рассказик на двадцать пять крон. Но наша касса, на беду, оказалась столь же пуста, как карман автора. И Донкеру пришла в голову спасительная мысль. Он решил прочесть творение, прежде чем платить за него! Но Рисслер человек покладистый, он не оскорбился. Нет! Он является сюда среди ночи, чтобы узнать, ознакомился ли Донкер с его трудом и открыта ли касса!
Милый Маркель, ответил Рисслер. Врать ты мастер, это всякий знает. А пришел я сюда исключительно потому, что не успел в кабак, засиделся в гостях. Там, кстати, был и Донкер.