А, у Рубина Этот дурак пастор тоже там был?
Какой-то был, я не разобрал имени. Маркель так и взвился.
Ага! Ну что я тебе говорил, Арвид! Арвид кивнул.
Ну нет, ворчал Маркель. Не напечатает он ее. Я уж позабочусь. Ваше здоровье, юноши!
Твое здоровье. Что нового в деле Дрейфуса?
Пока ничего. Почти неделя уж как брат Дрейфуса, Метью Дрейфус, обвинил Эстергази в фабрикации borde-reaun[9]. Согласно парижским газетам, готовится новый военный суд. Для проформы. Я это вычитал между строк.
Странно, сказал Рисслер. Я ведь недавно был в Париже, третьего дня вернулся. Так там по всем бульварам газетчики орут: «Шерер-Кестнер[10] спал с негритянкой!» Шереру-Кестнеру небось лет семьдесят, и он довольно побаловался на своем веку. Но ума не приложу, каким образом это доказывает вину Дрейфуса
Тсс. Кто-то идет Маркель замер, вслушиваясь.
В самом деле, в коридоре послышались осторожные шаги. Слабо взвизгнула дверь. Шаги уже в комнате патрона. В двери соседней комнаты повернулся ключ.
Арвид глянул на часы. Было четверть второго.
Тсс! снова шепнул Маркель. Он привел подружку.
Слышно было, как за стеной прошуршало платье.
Ну, ваше здоровье! вдруг почти крикнул Маркель.
Снова стало тихо. А затем уже не приглушенные шаги проследовали из комнаты патрона в коридор и к комнате Маркеля. И в дверь заглянул господин Донкер.
Добрый вечер, сказал он. Осмелюсь ли обратиться к обществу за небольшой личной услугой?
Выкладывай, ответил Маркель. Но, может быть, сперва выпьешь с нами?
Нет, благодарю. Я хотел лишь справиться, нельзя ль перенести прелестное собрание куда-нибудь подальше, ну хоть бы в другой конец коридора?
Отчего ж, возразил Маркель. Но при одном условии!
Ну?
Что поповскую статью никогда не напечатают! Никогда!
Доктор Донкер фыркнул:
Маркель, милый, на кой черт мне эта статья? Делай с ней, что хочешь. Ради Бога!
Прекрасно. Договорились. Не забудь, у меня двое свидетелей!
С бутылками и стаканами в руках процессия проследовала вдоль коридора, тускло освещенного одинокой лампой. Доктор Донкер с порога смотрел ей вслед. Маркель обернулся и произнес театральным шепотом:
Конечно, излишне спрашивать, не выпьешь ли ты с нами?
Благодарствую, отвечал доктор Донкер.
Возвращаясь домой, Арвид Шернблум подцепил девицу. Точнее она его подцепила.
* * *
Выпали горы снега, и сразу, уже с первых дней декабря, настали холода. В такой холодный день хоронили старого Стилле.
Арвид послал венок на гроб и пошел на Новое кладбище, чтоб взглянуть на Лидию.
Он встал вместе с другими неподалеку от входа в часовню. Он узнал кое-кого из художников, почти всех убеленных сединами, и ректора Академии художеств с орлиным профилем, лучшего в своем поколении шведского живописца. Были тут и любопытные, но немного.
Скоро показалась похоронная процессия, кони переступали степенно, и разубранный серебром катафалк, уныло напоминавший о былом вкусе и давней пышности, поблескивал в бледном декабрьском луче. Грубые руки в белых рукавицах сняли гроб, все вышли из карет и пошли за гробом. Лидия шла молодо и стройно, слегка наклонив головку под вуалью. Рядом с ней брел Филип бледный, а нос приморожен. Отто не было ах, да, он же собирался в Америку. Стало быть, уже уехал.
Арвид, увидя гроб, обнажил голову и еще стоял с шапкой в руке, когда мимо прошла Лидия. Но она опустила веки и ничего вокруг не видела. В часовню вошли родные и ближайшие друзья, потом ректор Академии и художники, и дверь затворилась.
Арвид повернулся и зашагал к воротам.
Ему вспомнился «Блудный сын» из Национального музея. Снежно-зимняя грусть кладбищенских сумерек в точности повторяла основной тон картины.
Он остановился перед высоким могильным камнем с бронзовым барельефом. Позолота букв стерлась, но еще легко читалось имя Эмануэль Донкер. Дед патрона, известный химик. И правда профиль чем-то напоминает нынешнего господина Донкера.
Арвид вдруг расхохотался. Он вспомнил, как третьего дня утром с интересом, несколько больше всегдашнего, развернул газету, он искал некролог и свою рецензию. Но первой ему в глаза кинулась статья пастора на весьма почетном месте! Потом, разумеется, он нашел и то, что искал. Некролог исказили, дурацкие опечатки. Он отчетливо вспомнил, что видел их в верстке и даже исправил, но забыл послать наборщикам А его рецензия «Ее Маргарита будто с самого рожденья помешалась». На газетной полосе это выглядело еще отвратительней, чем в рукописи. Он почти испугался и это я, я насочинил такую бессовестную, грубую чушь! И ведь хотел исправить, но что-то отвлекло меня, и я все позабыл
Он медленно брел между могил, подняв воротник.
Он снова расхохотался. Он вспомнил, как, придя в редакцию, спросил Маркеля, отчего все же опубликована статья пастора.
Объяснение тут одно, сказал тогда Маркель. Раз в жизни я поверил ему на слово. И ведь при двух свидетелях! И преспокойно болтал и выпивал себе с тобой и с Рисслером. А Донкер-то возьми и вспомни, что пастору он тоже твердо обещал статью напечатать! Покуда его мадам расшнуровывает корсет и спускает панталоны, его вдруг осеняет, что у нас мало епископов. Он звонит наборщику: статью печатать! И ее помещают. Он же человек деловой. Да и как на него злиться? Я стал было распекать его за жульничество, а он мне в ответ: «Милый Маркель, в моем вчерашнем положении любой наобещает все, что угодно!» И тут он прав, ничего не скажешь
Четверть часа спустя после разговора с Маркелем Арвид в коридоре столкнулся с Донкером, тот остановился и сказал:
Я прочел вашу рецензию, господин Шернблум, это превосходно! «От рожденья помешалась»! Отлично! Я, впрочем, и без того уже заметил ваши способности. С нового года вам назначат жалование, сто крон в месяц для начала.
Арвид медленно брел по направлению к городу. У Нортулля он сел в трамвай.
Через несколько дней после похорон Арвид написал Лидии письмо. Там были и такие строки:
«С тех пор как мы с тобой расстались, нет дня, чтоб я не думал о тебе. И если я не давал о себе знать, то только оттого, что считал такую сдержанность своей обязанностью и долгом. Что я мог бы предложить тебе кроме далекого и неверного будущего?..»
На другой день пришел ответ.
«Арвид, спасибо тебе за письмо. Я читала его и перечитывала, и ничего не понимаю. Нет, я понимаю, и все же не понимаю. Но мы еще увидимся. Только не теперь. Теперь мне слишком тоскливо, и я устала. Немного погодя ладно? Так пусто без папы. Лидия».
* * *
Одиннадцатого января 1898 года военный суд оправдал Эстергази. Решено было ради чести Франции и французской армии закрыть глаза на то, что грязное и, впрочем, мелкое предательство, за которое осужден дельный и недюжинный офицер генерального штаба, но еврей, на самом деле совершил ничтожный линейный офицер, проходимец и мерзавец, но зато иностранец. 13 января в «Орор» появился памфлет «Я обвиняю» Золя, и краткое его содержание телеграфом передавалось по всему свету. Два дня спустя экземпляр «Орор» поступил в редакцию «Национальбладет».
Маркель сиял. Он собрал всех сотрудников. Явился Улуф Левини, поэт, критик и историк литературы уже тогда известный, хвалимый и хулимый. Из другой комнаты вышел Торстен Хедман, драматург и театральный критик. Даже писатель Хенрик Рисслер захотел послушать о деле Дрейфуса. И уж на этот раз он услышал кое-что новое!
Маркель взял ножницы, разрезал всю статью на столбцы и раздал их всем присутствовавшим.
Ты печатаешь, сказал он Шернблуму. Возьми три первых столбца. С них и начнут набирать, а я тем временем успею подготовить остальное.
А ты, милый Улле, обратился он к Левини, попробуй писать так, чтобы твою руку разобрали внизу. (Речь шла о наборщиках.)