Дошедшие до нас памятники тохарской письменности были обнаружены в китайском Синьцзяне. Эмиль Зиг, Вильгельм Зиглинг и специалист по сравнительной лингвистике Вильгельм Шульц взялись расшифровать прежде неизвестный язык и добились успеха. «Грамматика тохарского языка», написанная по результатам их работы, стала широко известна мировому научному сообществу и является фундаментальным исследованием в этой области. Сразу хочу оговориться, что этот блистательный труд в 518 страниц невероятно сложен и напоминает первобытную чащу, путь через которую долог, труден и полон опасностей. Тому, кто решится преодолеть его в одиночку, без проводника, я не позавидую. Конечно, наилучшим провожатым в таком случае может стать человек, хорошо знающий тохарский язык. Профессор Зиг преподавал свой предмет, опираясь на традиционные немецкие методы. Он совершенно не объяснял грамматику, а предпочитал начинать сразу с практики: вместе с ним мы читали латинскую транскрипцию тохарских слов, составленную по фотокопии оригинального тохарского текста с древнего свитка. Эти свитки были для профессора Зига настоящими реликвиями, он называл их «величайшей драгоценностью» (Prachtstück) и «письменами, предопределяющими счастливую судьбу наследников престола». Грамматические правила мы просматривали самостоятельно, сверялись с указателем, переводили незнакомые слова. На занятиях мы с Вальтером Куврёром по очереди переводили текст свитка на немецкий язык, а когда ошибались, учитель нас поправлял. Как можно понять, это была очень непростая работа. Время и условия хранения сказались на сохранности свитков ни одна страница не уцелела полностью, в некоторых строках отсутствовали символы, слоги или даже целые слова. Нам приходилось дополнять текст, чтобы добраться до смысла, зачастую только на основе собственных догадок, которые не обязательно были верными. В итоге господин Зиг говорил много, а мы мало. Именно на тех уроках я и научился приемам работы с текстом, если в нем не хватает слов или слогов. Учеба становилась для меня все более интересной, занятия проходили дважды в неделю и вовсе не тяготили меня, напротив, каждый новый урок я ждал с нетерпением.
Так сложилось, что воспоминания о моей тогдашней учебе неразрывно связаны с затяжной зимой, с белой снежной далью. Помню, как однажды после занятий, когда мир из-за пасмурной погоды и светомаскировки улиц окутали сумерки, мы со старым профессором Зигом вместе спустились по лестнице и вышли из ворот университета. Я боялся, что он оступится и упадет, поэтому поддерживал его под руку. Длинная темная улица тонула в снегу и была совершенно безлюдной. Тишина вокруг пугала, снег скрипел под ногами и серебристо сверкал. Казалось, во всей вселенной остались только два человека: я и мой учитель. Тогда я проводил его до самого дома В моей жизни было много значимых событий, но этот небольшой эпизод я каждый раз вспоминаю с какой-то щемящей нежностью в сердце. Время не остановить, тот тихий снежный вечер никогда больше не повторится, и все, что у меня осталось, лишь светлая грусть воспоминаний.
Есть и другая небольшая история, связанная с первой. У профессоров Гёттингенского университета была занятная традиция. Субботними вечерами они прогуливались небольшой компанией в горной рощице и обсуждали между собой всевозможные научные темы. Эти импровизированные диспуты порой перерастали в настоящие споры ученые мужи, стремясь доказать истинность своих суждений, так и сыпали всевозможными фактами и теориями, порой прямо-таки доводя себя до исступления. В такие моменты чудесный пейзаж вокруг переставал для них существовать, и оставалось лишь одно всепоглощающее желание уложить оппонента на метафорические лопатки и доказать свою правоту. Но так было не всегда, порой эти прогулки оканчивались спокойным ужином в близлежащем кафе, после чего все дружно возвращались в город.
И вот в один из таких вечеров я гулял у подножия горы, где и повстречал господина Зига, который с несколькими своими друзьями-учеными собирался подняться наверх. Профессор представил меня коллегам и неожиданно заявил: «Поздравьте его, он только что успешно защитил докторскую диссертацию!» Лицо у старика при этом было чрезвычайно довольное, я же ощутил настоящий стыд, поскольку никакими особыми успехами в учебе похвастаться не мог. Похвала профессора взволновала меня и заставила переживать. Танский поэт Ян Цзинчжи[4] писал: «Всю жизнь не желал добродетель таить и всюду я ей возношу похвалу». Когда такая похвала неожиданно звучит в чужой стране, далеко-далеко от родных мест, что можно еще сделать, кроме как поблагодарить?
Однажды я дал себе обещание, что буду заботиться о пожилом профессоре и помогать ему, а наиболее существенной помощью, конечно, была еда. Чтобы осуществить это намерение, мне пришлось выделять долю из собственных скудных запасов. И вот на протяжении нескольких месяцев я жил настоящим аскетом, пока наконец у меня не появились сливки (сам-то я их не пил уже несколько месяцев, но эти решил сохранить для исполнения задуманного), где-то нашел немного муки, раздобыл полкило сахара и яйца, стоившие столько, будто они были из настоящего золота. Все это богатство я отнес в лучшую кондитерскую города, где мне испекли торт. Этот, вне всякого сомнения, ценный подарок я и преподнес профессору как настоящее сокровище. Конечно, мое появление с тортом было несколько неожиданным, профессор растерялся, у него буквально дрожали руки. Он позвал жену, чтобы та помогла ему, сам же не мог даже выговорить «спасибо». Сцена была очень трогательная. Конечно, это подбросило дров в пламя моего голода, но на душе у меня было светло. Это одно из самых теплых моих воспоминаний о том времени.
Помню, что после того, как в Гёттинген вошли американские войска, канонада прекратилась. Я отправлялся проведать профессора Зига. Оказалось, что один из снарядов разорвался прямо перед его домом. Супруга ученого рассказала мне, что, когда произошел взрыв, Эмиль Зиг сидел за столом, склонившись над каким-то тохарским манускриптом. Взрывной волной выбило оконные стекла, осколки разлетелись повсюду, профессор же чудесным образом не пострадал. Услышав это, я почувствовал запоздалый страх, его волны закипали и поднимались из самых глубин моей души, а вместе с ними меня переполняло чувство благоговения перед настоящим ученым, ценившим науку куда больше собственной жизни. В чем же причина такой беззаветной преданности своему делу не только профессора Зига, но и многих других блистательных немецких ученых? Как много можно понять о них из одного этого маленького эпизода! Я запомнил тот случай на всю жизнь.
Фрагменты прошлого постепенно складываются в мозаичное полотно, на котором можно рассмотреть детали моей жизни в Германии, где я по воле случая начал изучать тохарский язык. Однако для полноты картины следует отметить, что случайность часто пересекается с неизбежностью. Была ли неизбежность в том, что мне предстояло выучить тохарский, чтобы впоследствии привезти эти знания на свою родину, в Китай? Этот мертвый язык не стал делом всей моей жизни, к тому же я по разным причинам не занимался им почти тридцать лет, и только по стечению обстоятельств вновь к нему вернулся. К тому времени тохарский в некотором смысле «прижился» в Китае, его успешно изучают. И потому я испытываю глубочайшую благодарность и с теплотой и трепетом вспоминаю своего учителя, ставшего мне за все годы обучения родным.