И я неоднократно говорил: не было и минуты, чтобы я пожалел о своём выборе. Я тогда не ошибся и готов это повторять всю жизнь.
М.В. А откуда вы, советский крымский мальчик, так уверенно знали уже тогда, что любите итальянский?
Е.С. А всё очень просто. По радио вот та самая чёрная тарелка, и трансляция одна на всю страну, не могли же с утра до вечера говорить только о достижениях в промышленности и в сельском хозяйстве; чем-то должны были перемежать. А чем? Музыкой, конечно. Но не джазовой, потому что джаз уже был под запретом. А классику, арии из итальянских опер, неаполитанские песни это было можно. Ну и вот таким образом музыка меня привела к итальянскому языку.
А про итальянскую литературу, естественно, я тогда ещё ничего не знал только музыка, и всё.
М.В. Сейчас, зная ваши дальнейшие занятия, большой соблазн уподобить ваше крымское детство тому, что описано Феллини в фильме Амаркорд. Сталинский Крым как муссолиниевский Римини: где-то далеко идут великие стройки, там авторитарный режим, а здесь маленькая патриархальная жизнь, все друг друга знают. Насколько такое уподобление правомочно?
Е.С. Мне трудно сказать Ну, может быть.
После нашего возвращения из эвакуации некоторое время ещё продолжалась война, потом послевоенное время, тоже тяжёлое
У нас были завтраки в школе кусочек чёрного хлеба, который посы́пали сахарным песком. Позднее нам ещё стали давать такие талончики УДП, усиленное детское питание, в евпаторийский ресторан, и мы один раз в день ходили туда обедать; но их мы быстренько переименовали и называли умрёшь днём позже.
Сейчас, сравнительно недавно, ко мне обратился Яков Фоменко, один из главных специалистов по Борису Балтеру автору повести До свидания, мальчики. Балтер, оказывается, кончал мою школу только десятью с лишним годами раньше. Когда в Тарусских страницах была опубликована глава из этой его будущей книги[2], я читал это и по всем топонимам сразу узнал, что это была Евпатория, хотя она там нигде не называется. И когда мы с Балтером познакомились, я сразу ему сказал, что вот, я читал, я тоже евпаториец. Так вот, сейчас Фоменко, который занимается Балтером и собирается памятник в Евпатории ставить ему, рассказал мне, что моя евпаторийская школа готовит книгу о своих известных выпускниках. Мне тоже прислали какие-то вопросы. А в этой школе до сих пор преподаёт мой одноклассник. У него тоже взяли интервью, в том числе спросили про меня. И он им рассказал, что Солонович-де написал выпускное сочинение в стихах на тему Сталин наша слава боевая. Ничего подобного, разумеется, не было. То есть итоговое сочинения я действительно написал в стихах, да! И его не только приняли, но и поставили мне за него пятёрку! Но никакого Сталин, наша слава боевая. Я писал о том, что хочу стать поэтом.
Космополитизм и баскетбол
М.В. Итак, вы приехали поступать в Иняз. В 1951 году получается, учились там в самые годы борьбы с космополитизмом. Сейчас, глядя из сегодняшнего времени, как это всё отразилось на вашей учёбе и жизни?
Е.С. В одном из моих стихотворений были такие строчки: После школы иняз был московский, куда / я, по паспорту русский, попал без труда. Вот это вам всё объясняет про то время.
(из стихотворения Обратный билет)М.В. А что из себя тогда представлял Иняз? Страна находилась за железным занавесом. Для чего вы были нужны? Из вас готовили военных переводчиков?
Е.С. Нет, готовили просто переводчиков широкого профиля. Институт военного перевода уже тогда был отдельно.
И потом, кстати, в какой-то момент наверху решили, что слишком много развелось этих самых, с иностранными языками, и решили их проредить Вот и нашу итальянскую группу её не убирали совсем, нет, но как-то сокращали, и на втором курсе я как раз попал под сокращение: меня должны были перевести на французский. И я помню, что рассказал эту историю своему дяде, посетовал ему. А у дяди моего фронтовой товарищ работал в Министерстве просвещения, или как оно тогда называлось, высшего образования? И благодаря их вмешательству дядиному и его меня восстановили на итальянском.
Что любопытно, в ваше время, в том литинститутском семинаре, где я у вас преподавал, вы были единственный мальчик, а в нашей той итальянской группе напротив, были одни мальчики.
М.В. А вот это очень интересно. Потому что для меня сейчас Иняз ассоциируется исключительно с институтом благородных девиц. Сплошные девочки. А в ваше время, получается, было иначе.
Е.С. В наше время одни девочки были в основном на педагогических факультетах.
И в Инязе, кстати, тоже был как педагогический факультет, так и переводческий. Но на педагогическом не было итальянского отделения, поэтому я поступил на переводческий. И вот у нас на переводческом факультете, напротив, девочек почти не было.
Но из моих однокурсников почти никто в профессии не остался и не стал чем-то известен; на поприще художественного перевода, по крайней мере. Разве что один из них, кажется, потом что-то переводил не стихи, а прозу, но довольно средне.
Ещё один мой однокурсник Виталий Бондаренко поехал работать на таможню куда-то; жаль, я потом с ним связь потерял. Он был большой алкаш! И меня, кстати говоря, тоже спаивал. А ещё он был бывший фронтовик. У меня было два таких однокурсника, которые успели повоевать.
Большинство же из наших получили распределение кто в КГБ, кто в армию. Так что к литературе они отношения не имеют. Ну, а я ни туда, ни сюда не годился. По известным причинам.
М.В. Так по паспорту же вроде не было причин?
Е.С. По паспорту нет. Но, как известно, бьют не по паспорту, а по морде.
Мать русская, отец еврей.
И хотя мать свою я не помню был маленьким, когда родители разошлись, в графе национальность в моём паспорте, пока такая графа существовала, значилось: русский. Папа решил, что в той стране, где мы жили, так будет лучше для меня.
Если меня спросить, как я сегодня отношусь к этому его решению, я честно отвечу: не знаю.
В последнее время в моду вошло слово идентичность, и, если в моей болезненной реакции на любое проявление антисемитизма, в моём отношении к Холокосту и к сталинской антиеврейской политике как к личной трагедии больше от оскорблённого чувства справедливости, чем от текущих во мне пятидесяти процентов еврейской крови, то причина как раз в пресловутой идентичности, в том, что я не вырос евреем.
(из интервью Татьяне Бек для журнала Лехаим, сентябрь 2004)Е.С. Ещё надо сказать, что к моменту поступления в Иняз в Евпатории я был уже довольно известным человеком, потому что я играл в баскетбол, и моя школьная команда была чемпионом Крыма среди школ. И даже потом когда приезжал из Москвы, уже студентом, на каникулы в Евпаторию, меня там ангажировали во взрослую баскетбольную команду, и я ездил на соревнования в Симферополь. Я уже играл, конечно, на другом уровне потому что в Москве у меня был прекрасный тренер.
Тогда ещё не было этой моды, что все баскетболисты непременно должны быть двухметровые, это потом уже распространилось. Поэтому я совершенно спокойно играл.
Я помню, что, когда я приехал в Москву и думал поступать в МГУ, я первым делом спросил: А у вас есть баскетбольная команда?
А когда я поступал в Иняз и сдавал вступительный экзамен по английскому языку, принимала его замдекана. Она преподавала английский, но при этом была ещё и спортсменка, волейболистка. Я пришёл на экзамен со значком первый взрослый разряд! И она, естественно, значок мой заметила и спросила: А по каким видам спорта у вас разряд? По баскетболу и по волейболу. И, возможно, это мне помогло сдать экзамен, потому что ей мой ответ явно понравился: она сразу подумала о команде института. Я не помню уже, насколько хорошо я тот экзамен сдал, но, во всяком случае, я получил проходной балл.