Так что Алевтина предпочитала не требовать, а просто принимать то, что дают. Она не видела смысла в просьбах. Захотят помочь придут и спросят, если не знают, а если знают то зачем просить, а если знают, но не делают значит, не могут. Спрашивать почему глупо и жестоко. Так можно только восстановить против себя человека. Не может значит, не может. Сможет даст. Нет, так нет. Все просто.
И потом, она была тихой, но гордой. Просить унизительно. Открыть себя, свою слабину, и что? А если скажут «нет»? Будет больно. Очень больно. И как бывает с гордыми людьми, чем больше ей было что-то нужно тем меньше поводов она видела заговорить об этом. Поэтому молчала и ни о чем не просила. Брала, что давали, и благодарила.
Парадокс но в итоге, она выигрывала. Ей помогали, потому что хотелось ей помочь, причем именно потому, что она не просила, и делала это искренне в этом и состоял главный секрет. Эта искренность влекла и очаровывала, в ней крылась интрига. А если вот так сделаю, вот так помогу угадаю или нет? Тут было что-то от спорта, как угадывают фаворита на скачках или счастливый билет в лотерею. А она принимала дар неизменно с радостью, и даритель думал «я угадал!», и тоже радовался. Вот так и вертелся вокруг нее круговорот добра в природе, как называла это Леля. Называла с усмешкой и легким оттенком зависти, ибо сама так не умела. Наверное, стоило бы научиться но пока у нее никак не получалось. Не было в ней пока нужной безмятежности. И поэтому пока она сидела у Али на кухне, пила зеленый чай с лимоном и мятой, крошила в блюдечко домашнее печенье и думала, как помочь бывшей жене своего мужа вот в этом данном случае? Крошила печенье она не специально, нет, просто у Алевтины оно всегда было таким рассыпчатым, что Леля каждый раз, начав отламывать кусочки, заканчивала тем, что сооружала холм на блюдечке, и полив от души сметаной или вареньем, ела его ложкой, как кашу. Слушала Алевтину и думала все правильно она говорит, но как об этом мальчишкам сказать? Олегу, и его сыну, Вадику, Глашиному брату? И отвечала себе никак. Не рассказывать. Молчать. Ничего не знаю. И так до самого конца, когда бы он ни наступил.
Аля была спокойна. Во всяком случае, внешне.
Что ты мне предлагаешь? Запереть ее, бить ее, что сделать надо? Ей двадцать два стукнет через месяц, взрослая девица. У нее своя жизнь.
Но не такая же!
Какая есть. Это генетика, Лель. Поверь. Так бывает.
Да ну, глупости. Можно подумать, у вас, кто-то в роду такой был.
Так и было, Лель.
Аль, не ерунди.
Ни чуточки, вот те крест. Прабабка была такая, точнее, ее мать, прапрабабка. Ладная, красивая, умная и гулящая! Вся деревня знала, все мужики у нее перебывали, от мальцов до стариков, никем не гнушалась. И не скрывалась, смеялась в лицо и женам и матерям. Говорила силу свою чую, радость чувствую. Хоть убейте не прекращу.
И что?
И убили.
Да ладно. Леля резко откинулась к стене, чай выплеснулся из стакана, она и не заметила.
Алевтина встала, нашла тряпку, вытерла образовавшееся озерцо. Села на место, помяла тряпку в руках.
Я не шучу, Леля. Забили ее, насмерть. Руками, ногами, корягами что было, тем и били. В лесу дело было, бабы не то за ягодами, не то за грибами пошли. Там в лесу и зарыли.
И что дальше было?
А ничего не было. Деревня глухая, в стороне от тракта, никому это разузнавать-расследовать не хотелось, только лишняя морока. Была бы еще городская, или деревенская, но из зажиточных, а то обычная баба, из крестьянского сословия. Голь, бось. Кому она сдалась? И не искали даже, решили, волк или медведь задрал. Тогда это часто было.
А как узнали-то, ну, все о чем ты рассказала сейчас?
Те, кто бил, проболтались. Вначале-то они молчали, круговая порука и прочее. Боялись все же. А потом с годами осмелели, стали по своим, внутри семей шептаться. В одной пошептались, в другой вот наружу и вылезло. От прабабки этой гулящей, только дочь осталась, пяти лет, неизвестно, как бы повернулось, если бы она в деревне тогда была, но на счастье ее тогда кто-то из дядьев увез, погостить в соседний город, в свою семью. Так она там и осталась. Приезжала, говорят, когда выросла, хотела узнать о матери, но все молчали. И только когда прошло уже лет двадцать или тридцать, дети тех, убийц, рассказали, да и то, говорят, не ей самой, а кому-то из родни ее, кто приехал не то дом продать, не то еще что С ней и с дочерью мать ее жила, полуслепая, умерла через год или два, после того. Дом бесхозный стоял. Все, что было внутри, растащили мимо ходившие, деревенские не совались. Сначала сжечь хотели, да видно, совесть все-таки грызла, не решились. А потом дядья, двое, что в городе жили, наняли семью пришлых сторожами. Так и спасли хату, а то сгорела бы в конце концов, не свои, так чужие петуха бы пустили.
Все равно, не пойму тебя. Почему не поговоришь с ней?
С кем?
Да с Глашей своей, с кем же еще?
А что я ей скажу? Ай-яй-яй, как тебе не стыдно, ты же большая девочка, надо быть хорошей, надо правила соблюдать моральные, мать не позорить, ну, и что там еще..? Так что ли?
Ну, хотя бы так!
Брось. Глупости все это.
Что глупости? Леля подскочила на стуле. Что глупости? Мораль глупости? Порядочность?
Ну, ты мораль с порядочностью не смешивай, это разные вещи. И потом, понимаешь, тут одна тонкость. Она же делает это не через силу, она от этого прется, понимаешь? Сейчас не 19 век, и не лихие 90-ые, когда шли на панель от нищеты, от страха чтобы выжить, чтобы кого-то из близких спасти. Сейчас в шлюхи идут от любопытства, ну, или по зову плоти, если так можно выразиться. Нет, бывают, конечно, и те, прежние варианты, но сейчас, видишь ли, есть куча других способов заработать деньги, не торгуя собственным телом. Это сто лет назад было либо на панель, либо в петлю. Теперь все намного ммм толерантнее.
Бог знает, что ты говоришь, дернулась Леля.
А что? Не по прописи? Ну, извини. И все ж таки, давай без ханжества, начистоту. Если бы Глаша пошла на панель потому что нищая, голая, босая, или ее на счетчик поставили, или меня, положим, убить бы грозились, или, там, Олега с Костей, или еще что то есть, жизни наши спасая, или сама спасаясь от голода я бы, конечно, все, что смогла бы сделала. Только не стыдила бы ее, а легла бы костьми, чтобы уничтожить причину, которая вынудила ее так поступить. Но ничего этого нет!
А что есть? Леля смотрела на Алевтину во все глаза. Та оперлась руками на стол, подалась всем телом вперед, на Лельку пахнуло удивительной смесью цветов и трав темной, густой, дымно-сладкой. Это были любимые духи Али мужские Xeryus от Живанши. Одна ее, Лели, безграмотная приятельница, выбравшаяся из нищеты в роскошные, уляпанные белым с золотом, апартаменты, обожала совать всем под нос подаренный мужу кем-то из бизнес-партнеров портсигар, выпущенный этим модным домом, и тянуть с придыханием «ах, это Дживанши, представляете?.» И она растопыривала томно пальцы-сосиски, на которых сверкали перстни с камнями всех цветов радуги и добавляла «и вот еще зажигалочка. Тоооже Джииваншиии», и улыбалась гостю влажным, пухлым ртом.
Винтажный флакон, большущий, миллилитров в сто, кажется, был куплен Алевтиной на аукционе, когда она еще жила с Олегом. Флакон был сплэш, без пульверизатора. Аля хранила его как зеницу ока, отливала в небольшой пузырек милликов по пять, и надевала (по ее собственному выражению) только по праздникам, или когда предстоял важный разговор, или же случалось нечто, требующее поддержки и утешения. Сегодня, похоже, на то были все три причины.
«Надо зайти на этот сайт, мелькнуло у Лели. У нее, наверное, мало уже осталось, надо купить ей в подарок, если они еще есть в продаже»
В продаже Леля знала, была и современная версия, с той же пирамидой. Но современный вариант был откровенно плох по сравнению с винтажным.
«Зайду, сказала она себе. Вот сегодня же вечером и зайду. И куплю ей. И закажу на ее адрес. Пусть ей прямо и привезут. Даже если курьером на дом что у меня денег нет? Надо ее порадовать, вон, какая бледная. И волосы поредели, и руки, кажется, тоньше стали, и вообще, она очень похудела. Наверное, все-таки расстраивается из-за Глаши, хоть и вида не подает».