Взгляд Кобленца обжег его.
— Ты зря хочешь этого. К благому это не приведет. Тифон — пустыня, он иссушит Землю знойными суховеями, он сожжет созданий наших.
— Дабы вредить Адонису, — кивнул Мес.
— И ты тоже хочешь этого? — крикнул Кобленц. — Нет, брат!
— Я ненавижу его.
Вздох Кобленца был горек.
— Я уже ничего не решаю, — тихо произнес он. — Мне конец.
Он спустился с треножника и, не оглядываясь, побрел к левому Входу. Его фигура становилась все неяснее и неяснее, покуда совсем не пропала в угольной черноте за Порогом.
А Мес снова перенесся к ложу. Но на него никто не смотрел. Все взгляды были прикованы к одру. А на нем вместо так хорошо известной фигуры Кобленца лежала коричневая высохшая мумия — его смертная оболочка. Бессмертный дух покинул тело с именем Цезарь Кобленц навсегда.
Ховен рядом с Месом пошевелился.
— Прикажите, чтобы готовили погребальный костер, — прохрипел он и вышел из комнаты. Модерата, не взглянув на него, резко кивнула. Она все еще смотрела на останки Кобленца.
— Что он сказал тебе? — вдруг спросила она.
Мес молчал.
— Что он сказал? — повторила она, взглядывая на него.
— Передал тебе привет, — ответил Мес.
Все было кончено. Он прошел в ту же дверь, что и Ховен, и вышел на балкон. Здесь было еще холоднее. Ледяной пахучий ветер гор дохнул на него, растрепав волосы.
Солнце уже садилось за Гималаи, и вселенная погружалась во мрак. Лиловые, хмурились горы, грозные в своем молчании, постепенно одеваясь тенью. Она, сначала цвета заката, а потом темнее, темнее, становясь затем темно-синей, наползала на мир. Но небо было еще серо-красным, как бывает иногда в горах, когда облачность делает невозможными звезды. Ближние горы были уже синими, дальние, освещенные солнцем, еще белели. Их угловатые контуры, тронутые розовым, красками света расцвеченные, сверкали. Все было в синих и розоватых тонах.
Внизу, за изломанным перевалом, темнела развалинами древняя крепость. Он стоял на балконе старинного замка, одного из тех, кто помнил еще древнее зарево религии бон — религии демонов. Кобленц в последние столетия любил бывать здесь — это ненадолго восстанавливало его. И горы, сумрачно-синие, говорили об этом, и балясинки пузатого балкона, и вечернее небо говорили об этом. И камни вокруг об этом говорили.
Погребальный костер был давно готов. Он был сложен на внутреннем дворе замка, на старых потрескавшихся плитах. Бездымное, жаркое пламя, странно-яркое в синих сумерках, мигом слизнуло ссохшиеся останки, и тот, кто давно уже был мифом, окончательно стал им.
Расходились молча.
Как замысловато искривленный кусок дерева, бумерангом называемый, пропетляв немыслимо, возвращается к изначальному, так и они, когда была уже ночь, сходились на Буле. Мес вошел в зал и увидел уже прибывших первыми Модерату и Аугусто Ленту, все так же улыбающегося. Он кивнул им и занял свое место. Совет обещал быть горячим.
Он стал осматривать зал. Это было большое четырехугольное помещение, ярко освещенное и искрящееся. Стены желтые, с фантастическими изображениями сражающихся драконов: драконы красные, синие и черные. С потолка — люстра на бронзовой цепи. Три входа. Окон нет. Много мягких стульев с высокими спинками, увенчанными конусообразными шапками. На полу — яркендские ковры. Вошел Ховен, сел рядом с Месом. Кивнул. Не зря.
Вошли две женщины. Одна — черноволосая, с каким-то безумным взглядом черных глаз, белым гипсовым лицом и с посохом-факелом в руке. Движения ее были очень резкими. Ее звали Регана Цвингли. Вторая — изумительной красоты, с совершенно белыми волосами нимбом вокруг кирпично-красного лица. В ее лице, отдаленно напоминающем строгие и одновременно мягкие черты греческих статуй, в то же время было что-то мстительное и ядовитое — такой изгиб был у этого рта с пунцовыми губами, так смотрели темно-голубые глаза, словно вечный твердый лед вершин, недосягаемых для смертных. Звали ее Ирид Ириарте. Сели с одинаковыми кивками.
Вошел сонный вислоносый старикашка с подслеповатыми глазками — Трифон Малларме, — пробрел к своему месту, упал на стул, заснул.
Вошел веселый коротышка с лицом, покрытым лукавыми морщинками, и открытой улыбкой — Иоанн Лерке.
Вошел Пиль.
Вошел жирный до невообразимости, похожий на громадную масляную гору, и из сливочных холмов его щек торчал красный как морковка, ноздреватый нос. Звался Либан Бакст. Кивнул, уселся, — и заскрипел под тяжестью несчастный стул.
Вошел мрачный усатый Баал Форкис с извечным трезубцем в руке, кивнул только спящему Малларме, сел.
Вошел крепкий верзила, красный и тупой, с похотливым взглядом и алым чувственным ртом, — Джакомо Банокка.
Основной состав Буле был в сборе, но ждали остальных, не входящих в него. Вскоре выяснилось, что трое не придут, впрочем, как всегда.
Вошел Сутех вместе со страшнолицым, огромным, которого звали бен Кебес. Оба уселись рядом с Ховеном, слева от Меса.
Появились кубки с амброзией, которые были тут же выпиты. Первоначальное напряжение спало.
Пошел разговор.
— Живописное место.
— Давно я не пил эту жидкость. Вы заметили морщины?
— Да, место довольно красивое. Покойный был эстет.
— Морщины? Да вы прекрасно выглядите!
— Ах, смерть — это ужасно. Подумать только — Кобленц, великий Кобленц, и вот так вот позволил…
— Думаю, зал обставлен слишком претенциозно.
— Он не любил жизнь.
— Да, слишком претенциозно.
— Но у другой из железа душа и в груди беспощадной истинно медное сердце. Кого из людей она схватит, тех не отпустит назад. И богам она всем ненавистна.
— А нас все меньше.
— Как это верно сказано, подумать только, — и богам… как там дальше? Да!
— Ведь сам ушел! Никто его об этом не просил. Не понимаю.
— Ненавистна! Да!
— Кончайте… глупости все это. Сам, не сам — вас не спросили.
— Кстати, вы видели этого… бен Кебеса? Вон он сидит. Какое чудовище! Ведь он тоже…
— Меня спрашивать не надо. Я сама все знаю.
— А кто не тоже? Все тоже.
— Да.
— Хе-хе, вы ведь их не любите? А?
— Главное — не Кебес. Главное — это то, что ушел Цезарь Кобленц. А, следовательно, пришел Сутех. Вот что главное.
— А кто их любит? Ну, скажите, кто? Разве Ховен, негодяй. Я его ненавижу.
— А я знаю, что его изберут.
— Ненавидеть грешно.
— Голоса! Голоса! Мы не знаем, кто здесь за кого!
— Ах, опять моралии! Перестаньте, Малларме!
— Троих не хватает. Запомните это.
— Я сплю и вас не трогаю. На этом же основании прошу прекратить трогать и меня.
— …морские бездны ужасны. Но они будят чувства, а это совсем не так плохо, как кажется. Чувства — это ведь так… как бы это… словом, не знаю.
— А мы ведь разваливаемся. Вам не кажется?
— Не то, не то! Розовы, розовы были горы!
— Раньше была такая веселая поговорка: «Если кажется, перекрестись». Как вам? Ха-ха-ха!
— Видите ли, дорогая, их Пантеон — это нечто особенное. Да, конечно, они тоже были связаны с людьми, но — с людьми мертвыми. Примите во внимание это обстоятельство. Слишком много было богов, связанных с загробным культом. Это ведь значит, что люди в них нуждались. А это в свое очередь означает, что люди там жили не столько в этом мире, сколько в том.
— Ой, вы такой бесстыдник, Банокка!
— И вот эти двое здесь. Это только первые ласточки, будьте уверены.
— Да что вы, мадам, это такой невинный анекдот!
— Что, вы думаете, будут и другие?
— Хорошо, а что тогда анекдот неприличный?
— Неизвестно, сколько вокруг таких же, как мы, бездомных, бесцельных, безверных…
— Ха-ха-ха! Ах, да прекратите же, Банокка!
— Мы на нейтральной территории, герр Ховен. Кто может нагрянуть сюда? Местным Владыкам мы безразличны. Что им до нас? У них дела.
— Я скажу тебе по секрету, Мать Кибела, заговор — это не обязательно ножи под плащами и темная ночь.
— Война — вот что нам нужно. Хорошая кровопролитная война до тех пор, пока последний из сражающихся не издохнет. Вот что я люблю, герр Мес.