Последняя мысль настроила Глебова на траурный лад, и он понял, что этот настрой надо удержать до встречи с вдовой. А то не дай бог неприязнь к богатым возобладает над траурностью и подпортит незамутненную чистоту зрения. Чтобы у следователя был глаз – алмаз, нужно держаться на тонкой грани между двумя крайностями, балансируя, не соскакивая ни к одной. Идеальной считается беспристрастность, но так как следователь – всего лишь представитель рода человеческого, беспристрастность, считай, недостижима.
Вахтер элитного дома вблизи Тропаревского парка, похожий на белогвардейца из советского сериала «Адъютант его превосходительства», бдительно проверил документы следователя Глебова, вследствие чего классовая ненависть в том дала о себе знать. Однако бальзам на следовательскую душу пролило то обстоятельство, что после звонка в квартиру № 42 на пороге немедленно открывшейся двери материализовалась кукла Барби, точь-в-точь похожая на нарисованный им портрет. Все при ней: и буфера, за которые не откажется подержаться всякий нормальный мужчина, и зовущие пухлые губы, и покрытая золотистым загаром кожа без единой морщинки, и уложенные кудрями белокурые волосы...
– Вы Георгий Яковлевич Глебов? Ксения Михайловна вас ждет, – проворковала Барби.
Чуть обескураженный, но не потерявший присутствия духа следователь нашел утешение в том, что, если даже белокурая красотка оказалась прислугой, предсказание относительно картин сбылось. Темноватая из-за зеленых стен прихожая, которую тянуло назвать холлом и в которой могли уместиться две его новочеремушкинские комнаты, действительно была украшена картинами, написанными маслом, – одну, ближайшую, Глебов рассмотрел, когда вывертывался из пальто. На картине выступали в цирке акробаты: стремительность движения художник передал приемом отделяющихся от туловищ, летящих в воздухе рук и ног. Тоже, гм, хирургия... Но в холле задерживаться ему не пришлось, его немедленно провели в комнату, где глебовская интуиция получила два увесистых удара под дых.
Первым ударом стала комната... Несусветно больших даже в сравнении с холлом размеров, она действительно не походила на больничную операционную. Зато, серая и почти лишенная мебели, здорово напоминала пустую площадь какого-то заброшенного северного города под пасмурным небом, – Глебов даже поежился, словно от потянувшего сквозняка. Уютом здесь точно не пахло: жить на стадионе и то было бы комфортнее. А ведь, судя по широкому плоскому ложу, отодвинутому к окну, эта комната играла роль спальни... Вот извращенцы! Глебов бы в такой обстановочке нипочем не смог... В углах несли вахту нецветущие растения в фарфоровых вазах, похожие на гвардейцев с киверами. Их молчаливый надзор тоже не способствовал домашней расслабухе, как бы требуя официального фрака.
На Ксении Михайловне Великановой, которая в прихотливой позе полусидела-полусклонялась на ложе, как раз и был черно-белый брючный костюм, соревновавшийся в строгости с фраком. Женственный ровно настолько, чтобы не казаться мужским, подчеркивающий изящество узкогрудой, почти безбедрой, ласточкиной фигуры. Взглянув на вдову, Глебов в полной мере осознал глубину ошибки своей интуиции. Прежде всего, Ксения Михайловна была брюнеткой – хотя, судя по белизне слабо веснушчатой кожи и голубизне глаз, она и впрямь могла оказаться урожденной блондинкой. Но совершив решительный шаг перекраски в черный цвет, она перескочила уровень заурядной красоты: в ее овальном и полупрозрачном, как пустая яичная скорлупа, личике проступило нечто небесное. То, что напомнило вдруг Глебову его Таю, когда он ездил свататься к ней в родную Кострому, – хотя Таисия отродясь не была брюнеткой... Невинность это была, вот что, невинность нетронутой девушки! Однако невинность спорная, вступающая в противоречие с пикантной горбинкой носа и со скрытой порочностью рта – верхняя губа узкая, нижняя выдается вперед в смутной полуулыбке. Высокий, выпуклый, как купол средневекового собора, лоб, прямой пробор... Да, это вам не пластмассовая Барби – поточное производство! Это произведение искусства, китайская, будь она неладна, шелкография... В мгновение ока Глебов оценил мастерство покойного пластического хирурга и прихотливость отношений с живописью, которую убитый так ценил. В мгновение ока успел Георгий Яковлевич восхититься созданием великановского резца-скальпеля – и отвергнуть свое восхищение.
Если на женщину тянет любоваться издали, рассматривать с выгодной точки, как музейный шедевр, а коснуться ее не хочется – что-то здесь не в порядке. Что-то перемудрил покойный Анатолий Валентинович, трудно пожелать ему царствия небесного – человеку, который пожелал жить в такой квартире и иметь такую жену.
Но, возможно, пластический хирург был здесь абсолютно ни при чем, а холод, наполнявший комнату и не позволявший зародиться типично мужским мыслям в отношении красавицы вдовы, являлся изначальной принадлежностью Ксении Михайловны, дочери своего высокопоставленного батюшки, а следовательно, неприступной, по определению, недотроги.
– Присаживайтесь. – Без упоминания имени-отчества (зачем царице помнить имена холопов) Ксения Михайловна указала на шаткий с виду, поставленный возле своего ложа стул. Глебов присел, почувствовав облегчение – рядом с вдовой, на ложе, он долго не вынес бы. Стул, хотя и дизайнерской выпендрежной конструкции, оказался вполне крепким, и Георгий Яковлевич слегка расслабился. Исключительно физически. Но не морально.
– Ксения Михайловна, – отпугивающим басом проклокотал Глебов; прочистил горло, откашлявшись, и продолжил нормальным голосом: – Ксения Михайловна, приношу вам свои соболезнования...
Движение черно-белой офраченной ручки дало понять, что ритуал соболезнований можно опустить. Двигались только руки, лицо оставалось нетревожимо-гладким. Ни морщинки, ни слезинки, ни бессонной тени под глазами. Не поймешь, о чем свидетельствует это бесстрастие: то ли об отсутствии горя, то ли, наоборот, о горе до такой степени сокрушительном, что страшно дать ему вырваться вовне. Вырвавшись, оно толкнет на самоубийство или другой безумный поступок.
– Вы – следователь? Вы пришли задавать вопросы. Задавайте.
– Ксения Михайловна, вашему мужу кто-нибудь угрожал?
– У пластических хирургов неблагодарная работа – всегда найдутся недовольные результатами операции. Знаете, психически неуравновешенные особы, которые сами не знают, что им нужно, и ждут, что новая внешность радикально преобразит их жизнь. Если этого не происходит, они считают, что во всем виноват хирург. Их должны отбраковывать психиатры еще на подступах к операции, но небольшой процент таких больных всегда просачивается. Да, они могли угрожать.
– Вам известны такие случаи? Ваш муж называл фамилии, имена?
– Спросите лучше в клинике, они должны вести учет подобным пациентам. Но не думаю, что на этом пути вы обнаружите убийцу. Если такие угрозы и были, Толя не придавал им значения, иначе он поделился бы со мной. Мы были очень близки, он полностью доверял мне.
Последняя фраза не изменила бесстрастности лица – так же, как впервые произнесенное вслух имя покойного супруга. «Отлично держится», – отметил Глебов, чувствуя, однако, в этой сдержанности нечто неестественное. Пусть это затруднило бы выполнение его служебных обязанностей, он предпочел бы, чтобы вдова Великанова разрыдалась перед ним, а потом, еще не отошедшая от слез, заговорила наконец со следователем по-человечески и выложила уйму непричесанных подробностей, среди которых мелькнул, наконец, смысл и этого союза хирурга и принцессы, и этой неприветливой квартиры, и этого стылого, как чугунный противень на морозе, супружеского ложа. Иначе Глебов не представлял, как понять убитого, а следовательно, кто и зачем способен был его убить.
– Тем лучше, если он вам доверял. Вы женщина, вы должны тонко чувствовать его настроение. Был он в последнее время печален, встревожен? Рассказывал вам о своих проблемах?
Наконец-то гладкое личико передернулось! Правда, более человечным от этого не стало – заострилось, напоминая хищную мордочку куницы или хорька. Пластический хирург способен изменить форму носа или разрез глаз, но не в силах изменить мимику, а в мимике отражается строй души, и с ним уж ничего не поделает целый легион хирургов.