Почему-то трупы террористов положили не в морг, а в этот строительный вагончик, где не было ни прозекторской, ни холодильника, но так как на улице был ноль, трупы еще не успели испортиться. Пол вагончика был покрыт жидкой грязью с кровяными разводами, и трупы лежали прямо в этой грязи: обнаженные, обгоревшие, с жуткими сизо-красными ранами. Их оставалось пять: трое мужских и два женских. Кирилл поискал глазами девочку, про которую опровергали по радио, но ее нигде не было.
Джамалудин молча присел над одним из мертвецов и перевернул его на спину. Судя по бирке, привязанной к босой ступне, это был Ваха Арсаев. Он сгорел совершенно. Голова его напоминала черный сморщенный мяч, и, когда Джамалудин дернул труп за волосы, часть скальпа вместе с волосами осталась в его руке.
– Что скажешь, – раздался голос Чебакова, – ты и его хочешь похоронить?
Джамалудин бросил волосы обратно на труп, встал и сказал:
– Я не воюю с мертвыми. Я воюю с живыми.
Дверь вагона оглушительно хлопнула.
Кирилл подумал и вышел вслед за ним. Было уже семь часов вечера, фонари сияли в предсумеречном тумане, и от желтого света фонарей казалось, что на улице темней, чем на самом деле.
Джамалудин садился в один из внедорожников, и его люди ссыпались в машины вслед за ним. Бойцы Хаджиева курили у «Икаруса».
Два мента у дверей вагончика с досадой глядели им вслед.
– Хоть бы деньги заплатил, сукин сын, – сказал один мент по-русски, – вон, в прошлый раз, когда на Абуталибова стреляли, так три миллиона рублей за тело дали. Бандит.
***
Вереница черных джипов вместе со «скорой» въехала в Бештой через два с половиной часа, проделав половину пути по побережью Каспия и другую – по горному серпантину.
Джипы проскочили город боком, по обводному шоссе, вдоль обеих сторон которого тянулись свежие заборы складов и мастерских, миновали окраинный рынок «Эркентли» и, оставив справа от себя разбитый поворот к. военному аэродрому, снова стали подниматься вверх.
Бесконечные склады и городские дома вдруг пропали, сменившись засахаренными деревьями, за деревьями вдруг открылось карабкающееся по пологому склону зажиточное село с широко раскинувшимися домиками, иногда прерывавшимися кирпичными дворцами в четыре этажа и со стенами такими толстыми, что их невозможно было пробить гранатометом.
Два последних домика прилепились к горе, дорога, как пришпоренная лошадь, взвилась на дыбы между скал и через десяток виражей окончилась черной аркой ворот, обрамленных двумя сторожевыми вышками.
Ворота распахнулись, и джипы въехали внутрь.
Это был не дворец и не особняк, – это был средневековый замок господствующий над местностью по всем правилам фортификации. На асфальтовой площадке за воротами стояли два десятка джипов, и над ними, как Лабрадор над пекинесами, возвышался свежепокрашенный, словно блестящий от смазки БТР. Вправо от БТРа асфальт сменялся расчищенной галечной дорожкой, которая уходила вниз и обвивалась вокруг замолчавшего на зиму фонтана.
На самой вершине, на подворье, застланном белым грубым камнем, стояли, как опята на пеньке, несколько сплетенных боками домов – один побольше, остальные поменьше, – и чуть в стороне высился опоясанный крытым ходом минарет, длинный, как гвоздь, которым горы приколачивают к небу.
За домами гора скатывалась вниз, продираясь сквозь колючие заснеженные заросли с укрытыми в них прожекторами и телекамерами, падала по каменной осыпи и вздымалась напоследок кулаками рыжеватых валунов, скатившихся с нее в незапамятные времена.
За валунами начиналось минное поле, заросшее торчащими из снега сорняками, а за полем – клубы проволоки, алюминиевые ангары казарм и обрывающаяся в никуда бетонная полоса: взлетка Бештойской авиабазы.
«Скорая» остановилась у одного из меньших домов. Возле крыльца играли в нарды двое автоматчиков.