С чувством глубокого удовлетворения он поймал в раскосых бледных глазах Анисимова легкий оттенок беспокойства. Фамилии он назвал наугад, но был уверен, что в трех случаях из четырех попал. Не важно, именно ли эти «деды» виновны в инциденте с Остапчуком. Глеб был уверен, что мальчишка-первогодок, сын сельской учительницы, не единственный обобранный. Те, у кого сухого пайка окажется сверх нормы, будут наказаны, потому что кто-то должен быть наказан.
В ожидании Глеб прошелся взад-вперед. В сержантах он был уверен: к перечисленным «дедам» те испытывали отчетливую неприязнь.
Глеб еще с первого года понял, что бороться с «дедовщиной» – бессмысленно, безнадежно и бесполезно. Но все-таки рыпался, вызывая на свою голову насмешки начальства. Постепенно он утратил к рядовым даже то сочувствие, которое каждый порядочный человек испытывает при виде человеческих страданий. Вчерашние «духи» становились «дедами» и вдоволь куражились над «молодыми», которые через год сами станут «дедами» и будут изгаляться над пацанами-первогодками… На седьмом году службы Глебом двигали исключительно принципы, да и у этих двигателей ресурс подходил к концу. Даже сейчас он с отвращением к себе осознавал, что решил наказать Анисимова не за то, что тот избил Остапчука, а за то, что попался и подставил Глеба под выговор накануне броска.
Появились сержанты с зелеными грушами вещмешков. Глядя Анисимову в глаза, капитан развязал его «сидор» и вытряхнул вещи на траву. Выпала банка тушенки, банка перловой каши с мясом, полбуханки хлеба, кольцо сухой колбасы.
– Падла, – сказал Глеб. Зла не хватало. – Так что же у тебя украл Остапчук?
– Да че… – На лице рядового появилось идиотское выражение: – А это, наверное, не мое, товарищ капитан!
И ничего с ним сделать нельзя – понял Глеб. Расстрелять эту скотину – сладкая, но несбыточная мечта. Разве что залепить изо всех сил по морде. Вышибить кровь из маленького курносого носа, навешать фонарей, чтоб эти бледные глазенки спрятались в щель и не выглядывали так нагло… И чтобы в санчасти этот мудак бормотал те самые слова, которые твердил Остапчук: «Споткнулся, упал»…
Свидетели, ч-черт!
Ладно, проявим изобретательность.
Глеб по очереди развязал все мешки, вытряхнул сухой паек. У всех оказалось больше нормы: по две-три банки тушенки, по две «Одесских» и лишь «Каша перловая с мясом» была у каждого в единственном числе: этой безвкусной жирной смесью «деды» побрезговали.
Остапчук оказался не единственным обобранным.
– Вы, все… – бросил Глеб. – Заберите мешки. Стоять здесь, не трогаться с места. Баев, Дмитренко, собрать роту.
Шухер уже поднялся и «деды» наверняка попрятали свой НЗ. Черт с ними. Накажем хотя бы этих четверых. Кому нужна эта педагогическая поэма? Похоже, одному мне. Ладно. Пока она нужна хотя бы одному мне, будем гнуть свою линию.
Излишек сухого пайка он сложил в кучку на траве. Что с ним делать – пока еще четко не знал. Будь он тем же идеалистом, каким был шесть лет назад, – попытался бы вернуть это тем, у кого оно было отобрано. Сейчас он знал, что эта попытка ни к чему не приведет.
По мере того, как строилась рота, решение выкристаллизовывалось. И было это решение таким, что самому Глебу о нем думать не хотелось.
– Рота, смир-на! – скомандовал один из взводных, Антон Васюк.
– Рота, вольно, – разрешил Глеб. – Передний ряд – сесть на землю.
Он хотел, чтобы видели все.
Четверо «дедов» навытяжку стояли перед ним. Он знал, какова будет степень унижения, которому он собирался их подвергнуть. Он знал, что покушается на большее, чем мародерские замашки четверых верзил, которые по воле советских законов попали в армию, хотя место им – в колонии для трудновоспитуемых. Он замахивался на традицию, на неписаный закон, местами ставший значительнее Устава. Ибо «дедовство» Анисимова и его дружков было «заслужено» годом беспрестанных унижений, в этом была даже первобытная справедливость: сначала ты прогибаешься, а потом пануешь над теми, кто прогибается под тобой. Получается, что капитан хотел лишить их «законного» удовольствия, хотя был бессилен избавить от «законных» страданий… Именно поэтому у него была репутация редкого стервеца, и именно поэтому он не собирался с этой репутацией расставаться.
– Мы торчим здесь со вчерашнего вечера, – сказал он. – Сухой паек выдали на одни сутки, всем – одинаковый. Но среди вас нашлись особенно голодные, вот они стоят. Я уж не знаю, у кого они все это отобрали, и спрашивать не буду. Все равно никто не признается, потому что вы все или боитесь, или считаете, что они в своем праве. Пусть так. Но раз вы, мародеры, считаете себя вправе, то вам не в падлу сейчас будет сожрать все, что вы нахапали.
Он увидел, как у Анисимова задрожали губы. А ты что себе думал, голубчик?
Глеб достал из кармана перочинный нож, взял первую банку с перловой кашей, поддел крышку в нескольких местах, потом взялся за нее пальцами и сорвал. Трюк был несложным для опытного скалолаза, но неизменно производил впечатление.
– Жри, – он высыпал кашу в траву перед Анисимовым.
– Так… ложки нет, – пробормотал тот.
– Встал на карачки и жри, как собака, – процедил Глеб ему в лицо.
Точно так же он открыл вторую банку и вывернул ее перед Джафаровым. Сержанты уже поняли, что от них требуется, и открывали банки одну за другой.
– Сожрать все до крошки, – велел Глеб. – Если кого-то вырвет, он уберет сам.
Следующие полчаса были кошмаром. Господи, подумал Асмоловский, когда-то я и в мыслях не мог так унизить человека. Когда-то я был ясноглазым мальчиком, который верил, что можно словами объяснить, как это нехорошо – унижать других, отбирать у них еду, заставлять работать на себя, избивать ради своего развлечения… Когда-то я и представить себе не мог, с чем столкнусь в армии, которую считал самой лучшей в мире…
Скокарев плакал. Джафарова мутило, но он держался. Микитюка вырвало. Анисимов попробовал залупиться – у него было что-то похожее на хребет, – но Глеб заломил ему руку, подсечкой бросил на колени и начал тыкать в кашу лицом.
Строй смотрел молча.
– Я заставлю это сделать каждого, кого поймаю за отбиранием чужих пайков! – отчеканил Глеб, вывозив Анисимова по уши. – Он будет жрать все украденное с земли, как собака или свинья. Может, хоть тогда вы поймете, что крысячить – позор, и отдавать свое по первому требованию – тоже позор. Можете идти. Микитюк, возьми лопатку и прибери свою блевотину. Дмитренко, проследи.
– Воспитательная работа? – Асмоловский не заметил, как подошел комбат майор Лебедь.
– Да.
– А что случилось?
– Все то же самое. Одни грабят, другие молчат.
– А ты, значит, порядок наводишь, – заключил Лебедь. – А ну, пошли, поговорим!
Путь их пролегал от лесной опушки до здания диспетчерской мимо группок солдат, сидящих прямо на земле. Те, что были поближе, вставали и отдавали честь, те, что были подальше, старательно не замечали.
– Ты хоть соображаешь, что делаешь? – тихо спросил комбат.
– Да.
– Ни хрена ты не соображаешь, – отрубил майор. – Вот что ты будешь делать, если Микитюк сейчас пойдет и повесится?
«Станцую…»
– А что я буду делать, если пойдет и повесится Остапчук? – разозлился он. – Похороним и спишем? Отправим домой в цинковом ящике: извините, мама, несчастный случай!?
– Остапчук не повесится, с ним ничего особенного не сделали. – Они встали возле дерева на краю аэродрома, где начиналась лесополоса. – Подумаешь, пару синяков поставили. Со всеми так бывает. Пришел в армию маменькин сынок, уходит мужчина. А ты им психику ломаешь. Ну, залупаются, суки, – отведи тихонько в сторонку, дай разок по ушам.
– Осторожненько, чтобы следов не оставлять, – вставил Глеб. – Как Палишко…
– Да хотя бы как Палишко! Ты же поля не видишь! С Палишкой они знают, как себя вести: ты не зарывайся – тебя трогать не будут. С тобой же – черт-те что. То ты из себя Сухомлинского строил, они на тебе верхом ездили, то ты озверел и в эсэсовца превратился…