Внешним толчком для стремительного развития действия стала и тут кража — кража казенных денег чиновником Фридрихом Клейном, никогда раньше не нарушавшим своего долга. После этого начинается бег, бег как душевное состояние, не прекращающийся и тогда, когда за героем уже никто не гонится. «Флюгер судьбы» ведет Клейна через границу на юг. Он окунается в воздух, напоенный благоуханием, видит кругом природу фантастической выразительности. Случается в этой повести очень немного: в городском парке героя поражает своей независимостью и красотой танцорка. Желая служить ей, он отправляется с ней через озеро в игорный дом, проводит с ней много ночей. Все кончается внешне ничем не вызванным самоубийством.
Но внутренними событиями повесть перенасыщена. Герой, а вместе с ним и читатель видят не только «действительность», то есть то же, что и все. В воспаленном мозгу Клейна прокручивается калейдоскоп видений и воспоминаний. Он видит сны, например, странный сон об автомобиле... Мысль работает лихорадочно. Вдруг наступает минутная ясность, и он понимает, что имя Клейн (а «клейн» по-немецки — «маленький») обозначает его долю в мире. Или какую-то тайную свою связь с учителем Вагнером, убившим по непонятным причинам жену и детей, о чем он прочел однажды в газете и почему-то не может забыть. Таких лишь намеченных, не до конца прочерченных связей в повести много — они будто нарочно подброшены тут читателю. И как и в первой, детской, повести, происходит бесконечная смена состояний — от относительной гармонии и спокойствия к крайнему отчаянию и безнадежности.
Не Толстой, а другой наш великий писатель приходит на ум, когда читаешь эту повесть Гессе. С романами Достоевского тут связаны не только детективность сюжета, не только обязательный мотив преступления (а кстати сказать, и игры, рулетки), не доведенного, правда, у Гессе до своей крайности — убийства, хотя мысль об этом то и дело мелькает в голове героя, но и мотив наказания, невыносимого бремени преступления, его «утомительности». Выше, когда речь шла о «Душе ребенка», мы говорили о настороженности писателя к поступкам без размышления, ко всякого рода безудержным душевным порывам. Но если это и правда о Гессе, то правда неполная.
Ох как глубоко понимает писатель естественность этих неконтролируемых порывов! Как ясно представлена им эта сторона жизни: ведь человеку, полагает автор, «европейскому человеку нашей эпохи», так редко приходится быть самим собой, ведь он (приведем слова о герое) «всегда был чем-то занят, чем-то другим, а не самим собой, всегда ему нужно было что-то делать...». Недаром с таким восторгом и упоением Клейн смотрит, как, отрешившись от окружающего, принадлежа только себе, движется в танце его возлюбленная. Танец — полнейшая свобода — противопоставлен у Гессе загнанности человека механикой жизни. В этой загнанности, полагал Гессе, люди часто доходят до того, что даже забота о детях кажется непереносимым временем. Если тихий чиновник Клейн вырвался из-под ярма, если робкий человек совершил преступление, то в :-том был напор большой силы. Сам герой тщетно пытается : лределить ее истоки...
Кто виноват? Жена? Долголетняя ненависть к ней, которая, как мерещится Клейну, могла привести к убийству? Или порывы души ничем не объяснимы? И если перевести разговор на проблемы всеобщие (а Гессе, безусловно, хотел, чтобы сказанное им было воспринято именно так), то ^южно задать и вопрос: почему способен на преступление обыкновенный человек?
Поле действия в повестях, как и во всем творчестве Гессе, нешироко. Состояние же очерчено широкое — характерное состояние тысяч людей в годы веймарской Германии, как и вообще во времена кризисов и неустойчивости. Вспоминая впоследствии «Клейна и Вагнера», автор проводил параллель между своим героем и миллионами солдат, возвращавшихся после четырех лет войны «из закованного в униформу жестокого подчинения к вожделенной, но внушавшей страх свободе». Но и это всего .тишь одно из возможных сопоставлений, и оно не исчерпывает смысла повести.
Лишь мимоходом упомянув приметы эпохи «после войны», Гессе показывает само рожденное ею сознание, его метания и мучения, его лабильность. Представлено это не только сюжетом, но и подвижностью точки зрения, изменением перспективы, в которой увиден мир. Изменчиво не только состояние героя, меняется само отношение к жизни, событиям, людям, в них участвующим. Меняется, открываясь разными сторонами, и сама действительность. Мальчик в первой повести чувствует себя преступником по отношению к праведнику отцу. Он темен, а мир светел. Но вот он встречает товарища, которого может счесть ниже себя, и его отношения с миром уже другие: теперь он светлый праведник почище отца и защищает нравственность кулаками. Да и сама вина перед отцом принимается мальчиком совсем не безусловно: «Я лег в постель с уверенностью, что он меня целиком и полностью простил — полнее, чем я его» — так кончается повесть.
Подобного рода подвижность у Гессе постоянна. Совершив кражу, вкусив вожделенной свободы, Клейн ловит себя, однако, на том, что, озлобившись, начинает смотреть на пленившую его танцорку с точки зрения скучной добропорядочности, от которой бежал. Теперь он «представляет» свою жену и мир увиден ее глазами. Точно так же меняется отношение к учителю Вагнеру — от осуждения преступника до мгновенного его понимания. Ракурс, в котором показана жизнь, сдвигается. В одной судьбе просвечивает возможность противоположной.
Все в том же 1919 году Гессе написал несколько статей о Достоевском. Главным ему казалось, что этот великий писатель уловил нереальность для только приближавшегося тогда столетия раз навсегда установленного деления на добро и зло. Каждый из братьев Карамазовых заключал в себе смешение этих начал. Самый необузданный, Дмитрий, становился в конце почти что святым. Защитник же разума и науки Иван провоцировал преступление.
И у героя Гессе Клейна тоже будто множество лиц. Он то и дело смотрится в зеркало и каждый раз поражается тому, что видит. Именно с «Клейна и Вагнера» в творчестве Гессе начинается мотив маски, театра, зеркала, знакомый читателям «Степного волка». Театр «Вагнер» в «Клейне и Вагнере» предвещает «магический театр» из еще не написанного тогда романа. В момент озарения Клейн сознает, что связан не только со свершившим преступление учителем, но и со знаменитым композитором, в музыке которого выразился мощный поток неудержимых эмоций. Поднявшись в смертной тоске с ложа своей уснувшей возлюбленной, он видит себя отраженным в зеркале — голый, в мокрой от дождя шляпе на голове, он ищет нож. Отразилось не столько событие, сколько его возможность, не поступок, а душа человека, ужаснувшие его страсти. Границы между внешним и внутренним размываются. Внутреннее представлено так же зримо, как внешнее, ибо, по убеждению Гессе, не в меньшей мере определяет жизнь человека.
В Германии не было другого писателя, который с таким напряжением, как Гессе, следил бы за этим скрытым от глаз током действительности. Оглянувшись много позднее на свои произведения веймарских лет, Гессе с основанием утверждал, что предсказал в них возможность фашизма и второй мировой войны. Суть сделанного им — не в осуждении несчастного Клейна. Прозорливость Гессе проявилась в другом. Он показал сознание, отразившее шаткость и гнет действительности, как реальность не менее важную, чем очевидность событий.
Но подвижность мира у Гессе дает возможность не только зримо представить внутреннюю жизнь людей.
Читатель заметит, быть может, как часто автор видит предметы или детали пейзажа будто бы на плаву. Многое обладает способностью перемещаться в пространстве и времени. В «Последнем лете Клингзора» герой находит в окрестностях маленьких швейцарских селений и Рим, и Японию, и море у экватора. Но и в «Клейне и Вагнере» деревня и дача «плавают светлыми, белыми и розовыми, пятнами» по ту сторону озера. Две последние повести кончаются трагически. Однако, может быть, именно эта живая подвижность мира, выраженная через особого рода текучесть прозы, приводит читателя в результате не к унынию и подавленности, а к радостному, свободному чувству. Жизнь и мир для Гессе не застыли. Человек может почувствовать свою связь с тысячью неведомых ему раньше вещей. Он может по-новому взглянуть на давно известное, как по-новому взглянул на свою судьбу чиновник Клейн. И это, в сущности, тоже ведь не конец. Возможны дальнейшие изменения, иные отношения, новое понимание. Труднее всего поэтому тем читателям Гессе, которые ищут в его произведениях «выводы». «Выводом» и последней жизненной мудростью нельзя, например, считать самоубийство Клейна. Ведь для Гессе это еще и отказ от эгоизма — почти символическое слияние с целым.