Странное чувство возникает здесь: вся Палестина - круча, словно другие земли просто лежат под небом, а эта обрывается куда-то. Ни карты, ни книги не говорили мне об этом. Я видел детали - костюмы, дома, пейзажи, - но они не дают представления о бесконечном, долгом склоне. Мы ехали в маленьком "форде" среди утесов; потом дорога исчезла, и наша машина переваливалась, как танк, через камни и высохшие русла, пока нам не открылся зловещий и бесцветный вид Мертвого моря. До него далеко и на карте, тем более в машине, и кажется, что ты приехал в другую часть света. Но все это - один склон; даже в диких краях за Иорданом можно увидеть, обернувшись, церковь на холме Вознесения. И хотя предание о свиньях относится к другим местам, мне все казалось, что оно удивительно подходит к этому склону и таинственному морю. Мне чудилось, что именно здесь можно выудить чудовищных рыб о четырех ногах или "морских свиней" - разбухших, со злыми глазками, духов Гадары.
И вот я вспомнил, что именно это предание послужило в свое время предметом спора между христианством и викторианской наукой. Спорили лучшие люди века: научный скепсис защищал Гекели, верность Писанию - Гладстон. Все считали, что тем самым Гладстон представляет прошлое, а Гексли - будущее, если не просто конечную истину. У Гладстона были очень плохие доводы, и он оказался прав. У Гексли доводы были первоклассные, и оказалось, что он ошибся. То, что он считал бесспорным, стали оспаривать; то, что он считал мертвым, - даже сейчас слишком живо.
Гексли был необычайно силен в логике и красноречии. Его нравственные принципы поражают мужеством и благородством. В этом он лучше многих мистиков, сменивших его. Но они его сменили. То, что он считал верным, - рухнуло. То, что он считал рухнувшим, - стоит и по сей день. В споре с Гладстоном он хотел (по собственным его словам) очистить христианский идеал - нравственная высота которого подразумевалась - от заведомо нелепой христианской демонологии. Но если мы заглянем в следующее поколение, мы увидим, что оно презрительно отмахнулось от возвышенного и очень серьезно отнеслось к нелепому. Мне кажется, для поколения, сменившего Гексли, очень типичен Джордж Мур один из самых тонких и талантливых писателей эпохи. Он побывал почти во всех интеллектуальных кругах, пережил немало мод и поддерживал (в разное время, конечно) почти все модные мнения, чем весьма гордился, считая себя самым вольным из вольнодумцев. Возьмем его как образчик и посмотрим, что стало с утверждениями Гексли. Если вы помните, Гексли иронически сомневался в том, что кто-нибудь когда-нибудь считал справедливость - злом, милосердие ненужным или, наконец, не видел расстояния между собой и своим идеалом. Но Джордж Мур, перещеголяв Ницше, сказал, насколько мне помнится, что восхищается Кромвелем за его несправедливость. Он же осуждал Христа не за то, что тот погубил свиней, а за то, что Он излечил бесноватого. Другими словами, он счел справедливость злом, а милосердие ненужным. Если же говорить о смиренном отношении к идеалу, он заявил прямо, что у его несколько изменчивых идеалов одна ценность - они принадлежат ему. Конечно, все это он писал только в "Исповеди молодого человека"; но в том-то и дело, что он был молод, а Гексли, по сравнению с ним, - стар. Наше время подвело подкоп не под христианскую демонологию, не под христианскую теологию, а под ту самую христианскую этику, которая великому агностику казалась незыблемой, как звезды.
Но, высмеивая мораль, новое поколение возвращалось к тому, над чем смеялся он. В следующей своей фазе Джордж Мур заинтересовался ирландским мистицизмом, воплощенным в Иейтсе. Я сам слышал, как Йейтс, доказывая конкретность, вещественность и даже юмор потустороннего, говорил про своего знакомого фермера, которого феи вытащили из кровати и отдубасили.