Слишком многим успехи Первой конной застят глаза: и вездесущим чекистам, которые не могут простить их с Буденным независимости, того, что не бегают они к ним на поклон, не заискивают, как другие. И Лейбе Бронштейну-Троцкому, в котором играет еврейская кровь: погромы местечек, видите ли, его коробят, хотя казаки без погромов – все равно что революция без евреев.
Ворошилов еще раз мельком бросил взгляд на сидящих за столом, словно пытался понять, чего от кого следует ждать. Луначарский – Наркомпрос, Семашко – Наркомздрав; «белые воротнички», дворяне – эти, пожалуй, самые опасные, больно уж интеллигентны. Особенно главнокомандующий Каменев – бывший Генерального штаба полковник: как и все «военспецы», к крестьянским командирам относится презрительно, всерьез не принимает.
Наркомюст Курский – тот попроще, бывший прапорщик, хотя тоже из «старых большевиков». Преображенский – член ЦК, недавний секретарь Уральского обкома. С этим непонятно: белая ворона, никак себя зарекомендовать еще не успел. Евдокимов 16 – зам. начальника Особого отдела фронта, только что назначенный: эту братию Ворошилов не любил особенно.
В общем, одна надежда – на Калинина, старого знакомца еще
по Петрограду: вместе делали революцию в 1917-м. Его мнение
будет главенствующим: это Ворошилов понял сразу, как только
комиссия приехала в штаб армии.
На секунду он мотнул головой – словно перед прыжком с об-рыва 17 …
– Я хочу коснуться краткой истории нашего движения на польском фронте, чтобы стало ясно то положение, в котором находится сейчас наша армия. – Ворошилов начал издалека. – Пока мы шли вперед, настроение было превосходное. Когда наступил момент отхода, к этому времени армия достигла наивысшего напряжения и переутомления. Нужно было немедленно отводить, хотя бы отдельными частями, для отдыха или вливать новые свежие крупные пополнения, чтобы дать возможность на месте устраивать передышку. Это сделано не было.
Члены комиссии слушали внимательно, не перебивали, и молчание это было сладостнее любой музыки.
– Элементы, настроенные против, сразу подняли голову, – подбодренный молчанием, Ворошилов пересел на любимого конька. – Кроме того, по пути происходило пополнение добровольцами, из которых, как потом оказалось, было очень много дряни. Особенно 6-я дивизия, состоящая из добровольцев Ставропольской губернии – сами по себе мелкособственнические элементы, в начале отхода получилось ядро бандитов.
(Внутренне себе зааплодировал: «Про 6-ю „мятежную“ дивизию и мелкособственнические элементы – хорошо ввернул».)
– Впервые 23–24 сентября мы узнали, что в 6-й дивизии не все благополучно. Дивизия эта оставалась на расстоянии 80-100 верст от нас, и мы, находясь в главных частях, и не подозревали, что там что-либо происходит, потому что докладов от начдива не было. И те мерзкие погромные действия, которые начались в дивизии, явились неожиданными. Но мы быстро все узнали, и сейчас же приняты были меры.
После этих слов Калинин одобрительно закивал. О принятых мерах ему успели уже рассказать подробно. Сорок мятежников пустили в расход еще до его приезда.
Но не все с Калининым были согласны.
– Вы говорите, что меры приняли тотчас же, – подал голос кто-то из членов комиссии. Кто именно – Ворошилов разглядеть не успел: скорее всего, Луначарский. – Почему же бандитские полки были расформированы только двумя неделями позже?
«Ах ты, зануда. Ждешь, наверное, что я скажу: потому что поступила телеграмма от Троцкого?!»
– Сразу принять крутые решительные меры мы не могли, – немедля парировал Ворошилов. – В других дивизиях общее объективное положение было такое же. Только субъективно состав там был лучше. Поэтому потребовалось около 2 недель подготовительной работы. Нужно было иметь части, которые в случае надобности стали бы и расстреливать.