Выяснилось, что разговор длился чуть более двух минут, собеседник Максима звонил ему из телефона-автомата, что находится возле метро «Рижская».
Поиски упомянутого в записке врача, поставившего Никольскому смертельный диагноз, пока ни к чему не привели, но будут продолжены. В кастрюле, найденной под столом, остались следы сажи и пепла. Экспресс-анализ, проведенный криминалистами ФСБ, показал, что погибший незадолго до гибели сжег проявленные негативы, предположительно выполненные на черно-белой фотопленке фирмы «Агфа», и несколько листков бумаги. Собственно, тут нет ничего удивительного, среди знакомых Максим слыл мастером художественной фотографии. Нередко самоубийцы перед тем, как сделать последний роковой шаг, уничтожают интимные дневники, порнографические фотографии или видеокассеты, чтобы те не попали на глаза близким людям.
Вдова показала, что муж вернулся от своего отца в добром настроении, был спокоен, он заперся в комнате, как часто с ним бывало, чтобы покопаться в бумагах. Минут через тридцать-сорок она услышала выстрел. Отец Максима сказал, что сын в тот день был задумчив и рассеян, не более того. О гибели Максима, пропаже пистолета и патронов Владимир Родионович узнал от следователя ФСБ, приехавшего к нему на квартиру в семь вечера.
Однако охранник, дежуривший в подъезде дома на Кутузовском проспекте, иначе оценивает состояние Никольского. Утверждает, будто Максим, всегда очень внимательный, не ответил на его приветствие и вообще выглядел странно. Возбужденный, сам не свой. В показаниях людей, встречавших покойного перед смертью, есть существенные противоречия. Но и они объяснимы. Люди, решившиеся на самоубийство, страдают стремительными перепадами настроения. От буйной радости до глубокой задумчивости или отчаяния. Если рассуждать логически, концы с концами сходятся.
Но некоторые странности со счета не спишешь…
* * *
Процессия приблизилась к могиле, которая уже начала заполняться водой. Мидовцы с видимым облегчением поставили гроб на длинный металлический стол, открыли крышку. Застоявшиеся в ожидании работы могильщики отошли в сторону, ожидая, когда родные простятся с покойником и дадут сигнал начинать работу. Люди обступили гроб, теперь Колчин и Беляев видели лишь плотное кольцо из человеческих спин, но не могли наблюдать, как проходит последний ритуал. Видимо, кто-то из сотрудников министерства захотел взять слово.
– К сожалению, мы все совершаем ошибки, – ровный мужской голос поплыл над толпой. – А людям свойственно ошибаться. Вот и Максим совершил одну из таких ошибок. Роковых ошибок. Я работал вместе с Максимом в Лондоне долгих два с половиной года и могу сказать, что этот человек никогда не ошибался. Но на этот раз ошибся. Беда в том, что эту ошибку нельзя исправить, как нельзя переписать прожитые годы и дни…
Привязавшись к слову «ошибка», выступающий, как ни старался, никак не мог от него отделаться, ввинчивая его в каждое предложение, в каждую реплику. И, кажется, собирался протащить свою «ошибку» через все выступление.
Колчин, оглядевшись по сторонам, увидел ровный пенек тополя, срезанного бензопилой. Закрыв зонт, встал на это естественное возвышение, принялся разглядывать державшего слово мужчину средних лет со скорбным аскетическим лицом и большой лысиной, на которой серебрились дождевые капли. Это был советник посланника в Лондоне Вячеслав Кнышев, который сейчас приехал в Москву по делам.
Выступающий опускал и поднимал к небу глаза, делал долгие выразительные паузы. Видимо, он любил говорить подолгу, не пропуская никаких важных мероприятий, от торжественных банкетов и свадеб до похорон. Как и всякий опытный дипломат, выдавая на-гора сотни слов, умел, по существу, не сказать ничего важного. Кнышев скрестил руки на том месте, что ниже живота.