Может быть вот этот солидный господин, явно не здешний, напряженно застывший возле воды, и держащий руки в карманах, словно на них вытутаирована какая-то гадость, и он не хочет показывать их людям? Нет, пожалуй, не он, слишком напряжен и хорошо одет, такого легко запомнить. А может быть этот пенсионер, одышливо хрипящий рядом с тобой, и смотрящий сквозь тебя слезящимися бесцветными глазами, в которых отражается столько войн и столько экзекуций, что можно дать форму любому из нынешних палачей? Такой нажмет на курок просто так, без всякой платы, единственно лишь в память о своем славном прошлом. Или эта старушка, Божий одуванчик, оббегавшая уже с утра весь город в поисках какой-нибудь вонючей и крайне дешевой косточки, и которая за горсть грязных монет убьет здесь кого угодно, в том числе и толстых мамаш вместе с их сопливыми сорванцами, кормящими рядом с тобой голубей? Или этот фотограф, приветливо улыбающийся тебе, и даже, кажется, делающий призывные знаки рукой, приглашающий сделать фото на память? Что толку гадать, кто это будет, это может быть каждый, кто сейчас окружает тебя на этом освещенным весенним солнцем клочке земли, заполненном голубями, детьми, мамашами, пенсионерами, стоящими возле своих лимузинов не то бандитами, не то солидными бизнесменами, фотографами, торговцами и бродягами. Как, в сущности, это страшно, когда палачом может быть кто угодно, включая розовощеких румяных детей, которые, повзрослев, станут начальниками тюрем, жандармами, экзекуторами и доносчиками, а если и не станут, то будут искренне голосовать за смертную казнь, и по возможности прилюдную и публичную, как в твоем частном случае. Быть может, они сейчас и собрались здесь, чтобы посмотреть на казнь очередного преступника, то есть тебя, которого им абсолютно не жалко, более того, – посмотреть на казнь, которую они сладострастно ждут, еле-еле сдерживая свое нетерпение, и только лишь для маскировки зевая и стыдливо отводя глаза в сторону? Казнь в присутствии сытых и хорошо одетых обывателей, на свежем воздухе, в погожий весенний денек, у моря, под звуки доносящейся веселой музыки, ввиду восточных торговцев, раздувающих свои мангалы и уже начинающих жарить на них шашлыки, с которых вниз на огонь и угли, уже стекают нетерпеливые капли свежего жира. Казнь, как развлечение, как способ взбодрить ленивые нервы, пресыщенные скучной жизнью в дремучей провинции, и не способные уже реагировать на обычные раздражители, вроде измены жены или мужа, мелкие кражи, крупные мошенничества, пожары, скоропостижные смерти, похороны, крестины и ежедневные поминки. Казнь, как сладкая конфета во рту, прожевав которую, можно идти дальше, переключив внимание на что-то другое. Казнь, как часть окружающего пейзажа.
Фотограф опять призывно машет рукой, приглашая сделать фото на память. Возможно, это ему поручили. Фотография преступника в окружении по-весеннему разряженных зрителей на фоне помоста, палача, и большого, хорошо отточенного топора. А почему бы, в конце-концов, и нет, если это часть ритуала? Часть необходимого протокола, разработанного до мельчайших подробностей?
- Добрый день, какое яркое солнце, вам черно-белую, или цветную?
- Я, знаете, больше привык к черно-белым, в них больше экспрессии, и они не так безразличны, как цветные, которые все похожи одна на другую.
- У вас консервативные вкусы!
- Я вообще консерватор, я, знаете-ли, и пишу исключительно гусиным пером, временами даже на манжетах, а то и на обоях, прямо на стенах, когда заканчивается обычная бумага. У меня все стены в квартире исписаны вдоль и поперек.
- Как интересно. Вы литератор?
- Да, и к тому же графоман, как все люди моей профессии. Я не могу не писать.