Хотя Герберт был ниже ее по происхождению, он всегда давал ей понять, что он более зрелый и умный, что лучше образован и, следовательно, должен принимать решения за них обоих.
Она покорялась его воле, умеряла свои порывы, словом, приносила чувство собственного достоинства на алтарь супружеского согласия. Герберт внушил ей, что он всегда прав, и сегодня она впервые усомнилась в этом. В первый раз за двадцать один год их брака она почувствовала себя обязанной настаивать на своем до конца.
- Мои родители ожидают, что ты будешь рядом с ними, - и я тоже.
Герберт поморщился и испустил вздох, который безошибочно можно было назвать мученическим.
- Мне не хотелось обсуждать этот вопрос сейчас… Я думал сказать это позже… Но ты не оставляешь мне выбора. Поверь мне, Пич, это не поспешное решение. Я много месяцев думаю об этом и ждал только подходящего времени, чтобы высказаться.
По спине Пич пробежал холодок.
- Что ты имеешь в виду?
- Жалкое состояние нашей семейной жизни. Я откладывал этот разговор, зная, как ты встревожена делами отца. Однако, наверное, для подобного разговора подходящего времени никогда не будет… Правда заключается в том, что я хочу получить развод.
Пич затошнило. Какую-то секунду она не могла понять, то ли сейчас упадет в обморок, то ли выдаст обратно съеденное. Она ожидала спора, обвинений, упреков. Но не этого.
- Мне ни к чему объяснять тебе, что мы стали чужими друг другу. - Герберт говорил так спокойно и рассудительно, будто обсуждал, что приготовить на ужин. - Уже много месяцев у нас не было секса.
- Я тебе никогда не отказывала, - вырвалось у нее.
Пич оправдывала его сниженный интерес к постели своей раздавшейся талией, а не их неудачным браком.
Невозможно испытывать романтические чувства к женщине, которая настолько поглощена отцовскими проблемами, что у нее не остается времени для мужа.
Герберт говорил тем авторитетным тоном, который всегда так хорошо срабатывал при беседах с его пациентами.
Но на Пич он не действовал.
Больше всего на свете ей хотелось сейчас врезать ему по его аристократическому носу.
- Не смей винить моего отца в наших бедах - сексуальных или любых других.
Герберт встал из-за стола так резко, что его кофейная чашка опрокинулась. Миниатюрный коричневый водопад хлынул на очаровательную, вышитую в народном стиле скатерть, которую она купила в Оклахоме во время их особенно приятно проведенного отпуска. Теперь скатерть безнадежно испорчена. Как и ее жизнь. На глаза навернулись слезы. Но Пич не дала им воли.
- Ты умеешь выбрать подходящий момент. - Она взглянула на него снизу вверх и вдруг поняла истинную причину его решения. - У тебя есть другая?
- Да, - признался он. У него даже не хватило порядочности выглядеть смущенным.
- Ты… ты подонок.
Герберт поджал губы, и лицо его разу стало неприятным.
- Не собираюсь вступать с тобой в перебранку. И не позволю, чтобы двадцатилетний брак завершился безобразной сценой. Я иду в клуб, а потом в больницу. С тобой свяжется мой адвокат.
На полпути к двери он остановился и оглянулся. Лицо его снова было совершенно спокойным, на губах - уверенная улыбка. Перед ней был прежний Герберт. Можно подумать, это просто еще одно прощание, а не окончательное расставание.
- Пожалуйста, попроси Делию уложить мои вещи. Я позже пришлю за ними.
Пич примерзла к месту, словно один из тех доисторических мамонтов, которых постоянно находят русские в сибирских льдах. Герберт ушел из их дома и из ее жизни. Вот так просто.
Внезапно огромный дом показался чужим, насквозь фальшивым. Как их отношения с Гербертом. Как весь их брак. Как вся ее жизнь. В наступившей тишине она слышала оглушительный звон разбивающегося стекла.
Солнечный свет заливал столовую радостным золотым сиянием, а Пич Морган-Стрэнд рыдала над своими разбитыми иллюзиями.
Сенатор Блэкджек Морган стоял смирно, как школьник, пока жена завязывала ему галстук. Этот давний ритуал возник во время их первого свидания сорок пять лет назад, когда Белла сделала замечание по поводу жалкого узла на его шее.
Он предложил ей завязать галстук самой - и воспользовался случаем, чтобы поцеловать ее, когда она взяла в руки шелковую ткань. С тех самых пор она завязывала ему галстук каждый день, когда они бывали вместе.
Таких дней было мало, слишком мало. Политика, во всех своих многочисленных проявлениях, отнимала у него все время, подумал Блэкджек и удивился, как Белла с этим мирилась. Он совершенно не ценил свою жену, пока эта сучка-богиня, леди Удача, не повернулась к нему спиной.
Когда розовая дымка славы и денег растаяла, все отвернулись от него. Все, кроме Беллы. У него было такое чувство, будто они вдвоем стоят спина к спине против враждебного мира.
- Вот, готово, - сказала она, приглаживая пестрый шелк.
Он поцеловал ее в лоб.
- Как я выгляжу?
Белла оглядела его с головы до ног, всматриваясь в серебряную прядь над благородным лбом, римский нос, багровый цвет лица, который считался признаком здоровья, но на самом деле свидетельствовал о жизни, полной излишеств и пороков.
Он был падшим человеком с порочным лицом, но она не могла бросить его, предать, как предали остальные. И она жалела его, хотя скорее умерла бы, чем показала ему это. Ее самое сильное желание наконец-то осуществилось. Она стала необходимой сенатору Блэкджеку Моргану.
Но это произошло слишком поздно. Он давно убил в ней любовь. Долг, преданность и собственное чувство чести были теперь теми узами, которые удерживали ее у него.
- Ты выглядишь очень красивым, - ответила она искренне.
- Ты не объективна. - Он расправил свой дорогой костюм и продел в манжеты запонки. - Полагаю, нам следует радоваться, что судья по делам о банкротстве не приказал нам заодно выставить на продажу и нашу одежду. Помнишь, как пару лет назад у Билла и Хиллари Клинтон вычитали по пять долларов из подоходного налога за каждую пару поношенных шортов, отданных бедным? Учитывая мою нынешнюю популярность, не сомневаюсь, что смогу выручить столько же. - Он печально улыбнулся Белле. - Говорят, что одежда делает человека. Сегодня ей придется особенно постараться.
- Сострой такую же жалобную гримасу на аукционе - глядишь, и выручим больше, - поддела его Белла.
Блэкджек принял игру:
- А я думал, ты меня любишь. Ну, хотя бы за то, что у меня большой мальчик.
- Знаешь, что говорят девушки о пенисах? Они бывают трех размеров. Маленькие, средние и "О Боже!". Ты, дорогой мой, попадаешь в разряд "О Боже!".
- Единственное, что эти ублюдки не могут у меня отобрать.
Блэкджек подмигнул Белле, взял ее под руку и в последний раз вывел из их спальни. Сегодняшнюю ночь они проведут в доме Пич. А завтра…
- К черту завтра. Когда оно наступит, тогда и будем разбираться.
Он оглянулся только один раз, вспоминая все те хорошие минуты, которые они провели вместе в этой комнате, потом тряхнул головой.
- Хочешь пойти куда-нибудь позавтракать перед тем, как нас бросят на съедение этим гиенам из прессы?
К тому времени как Пич добралась до особняка ее родителей в Ривер-Оукс, она крепко держала себя в руках. Все слезы она выплакала за завтраком.
Она решила не говорить матери и отцу о разводе. Пока. Предательство Герберта могло оказаться последним ударом, который поставит их на колени.
Ставя машину на стоянку, она попыталась нацепить на лицо улыбку. Улыбка больше напоминала гримасу, но она решила, что на худой конец сойдет.
Кто-то оставил входную дверь открытой. Месье Арман, владелец галереи Хорн, назначенный судом по банкротству проводить аукцион, стоял в просторном вестибюле и любовался картиной Тамайо, написанной маслом.
Он обернулся на звук ее шагов, эхом разносившихся по высокому, в три этажа, холлу. Его тонкие, словно нарисованные, усики задрожали над еще более тонкими губами.
- Ах, мадам Морган-Стрэнд, какой ужасный день! Я бы умер, если бы мне пришлось расстаться с подобным полотном, не говоря уже об остальной коллекции ваших родителей.
Его французский акцент был таким же фальшивым, как и его сочувствие, поняла Пич с внезапной проницательностью. Она много лет покупала у него произведения искусства и теперь удивилась, как она могла общаться с ним все это время.
- Это всего лишь картина, месье Арман, а не член семьи. Уверена, что мои родители переживут ее потерю. Кстати о родителях, где они?
Блэкджек Морган сидел напротив жены за столиком у окна кондитерской Гуггенхейма, глядя на поток машин на Пост-Оук-роуд. "Галерея", сверкающий огнями квартал модных магазинов, не уступающий размахом Пятой авеню или Родео-драйв, пробуждалась к жизни. Морган произнес столько речей в расположенных там отелях, что почти ощущал во рту резиновый привкус цыплят, которых подавали на тех приемах.
Странно, он всегда чувствовал себя здесь словно рыба в воде, а сегодня у него ощущение, что он презираемый всеми эмигрант. Чувство вины обожгло ему душу, когда он вспомнил, как нападал на этих людей, обвинял их в том, что они, по его выражению, "портят породу".
Многое из сказанного и сделанного вызывало теперь раскаяние, и он мог поклясться, что вина свинцом давит ему на грудь. Слава Богу, что он под конец увидел свет истины. Он любил свою страну - и у него еще оставалась возможность спасти ее от самой себя.
- Не знаю, зачем я столько заказала, - произнесла Белла, отодвигая тарелку с остывшими яйцами-бенедикт. - Я совсем не голодна.