Вскоре его ранило, и он по ледовой раскисшей Ладожской дороге был отправлен в госпиталь на Большую землю. За госпиталем последовало короткое пребывание в резерве: самогон, скучные разговоры, домино, шашки, старые газеты - и неожиданное назначение в какую-то фантастическую тыловую часть.
Он не предполагал, что существует такой род войск, который не уничтожает противника, а изучает его моральное состояние и заманивает в плен с помощью газет, листовок, радиопередач - все, разумеется, на немецком языке. А он кумекал по-немецки, хотя учил язык только в школе, у него была сильная механическая память. Начальник госпиталя получил медицинское образование в Германии. Случайно обнаружив, что Климов владеет немецким, он стал приходить к нему в палату поболтать на "языке своей юности". Его восхищение Германией, пусть и догитлеровской, раздражало Климова, в отместку он допекал военврача рассуждениями, что немцы всегда были не бог весть чем. Военврач сердился, краснел, потел, клеймил рассуждения Климова "расизмом наизнанку" и в конце концов отомстил ему, натравив на него сотрудников седьмого отдела. Климов вскоре догадался, что это его работа. Бороться оказалось невозможным, ибо он временно числился "годным к нестроевой". Конечно, если б контрпропагандисты не напали на его след, он сумел бы вернуться на фронт, а так он был связан по рукам и ногам. Видимо, врачу очень хотелось излечить его от "расизма навыворот". Если б он знал, что Климов болтал просто для подначки!..
- Ну, браток, у тебя начинается серьезный перекур! - с завистью сказал Климову сомученик по резерву, майор-танкист. Климов пожал плечами, он верил, что "перекур" не затянется.
Назначение ему дали в Неболчах, и на случайной дрезине он добрался до безымянного разъезда, неподалеку от деревни Ручьевки, большой, красивой, не тронутой войной. Он без труда отыскал свое новое начальство: печального еврея с каракулевой головой, в звании батальонного комиссара. Тот спросил по-немецки с удручающим акцентом, владеет ли Климов языком активно, и, получив утвердительный ответ, сказал по-русски, но с тем же акцентом: "До этого вы убивали немцев, теперь у вас другая задача: помочь им сохранить жизнь".
- А вы уверены, что я действительно убил хоть одного немца? - спросил Климов.
- Но вы же командир взвода! У вас боевые ордена! - беспомощно сказал человек с каракулевой головой.
- Ах, вы это теоретически выводите! - разочарованно сказал Климов. - Я-то думал, вам точно известен мой боевой счет!
Но видно, не глуп был этот батальонный комиссар с печальным лицом, он сразу догадался, что его провоцируют на вспышку, за которой должно последовать откомандирование дерзкого лейтенанта назад, в резерв. Он кликнул дневального, пожилого бойца в ватных штанах, и приказал ему определить на постой лейтенанта Климова.
- Отдыхайте, - сказал он лейтенанту мягко, - завтра поговорим.
- Может, их к художнику подселить? - предложил дневальный. - Самый чистый дом.
- Очень хорошо! - И каракулевая голова склонилась над бумагами.
Они вышли на широченную деревенскую улицу, обсаженную плакучими березами. Все дома были под железом, стояли широко и крепко; в палисадниках - кусты смородины, сирени, круглые желтые цветы. Посреди деревни возвышался бугор, на нем торчал столб с чугунным билом - сельское вече. Они обошли бугор. Солнце, до этого скрытое за белым толстым облаком, высвободилось и ударило в них светом и жаром.
- Задница у тебя не преет? - спросил Климов бойца.
- Ишиас у меня, товарищ лейтенант, - отозвался тот чересчур жалобно.
- Ты же по возрасту нестроевик, - заметил Климов, - зачем придуряешься?
- А кто его знает, нынче нестроевик, а завтра самый распередовой строевик… - засомневался боец.
Возможно, Климов продолжил бы этот увлекательный разговор, но тут боец круто свернул к большой нарядной избе с красивыми синими наличниками и резным просторным крыльцом. Потом Климов не раз удивлялся недогадливости, непроницательности человеческого сердца: ни тени предчувствия, ни слабого сжатия в груди от встречи с судьбой не испытывал он, когда вслед за бойцом поднялся по ступенькам свежего, чистого крыльца, на миг ослеп в сумраке хорошо пахнущих сеней, споткнулся на слишком высоком порожке, скрыл неловкость в коротком, чуть принужденном смешке и оказался на кухне, а в открытой двери, у окна чистой горницы, увидел золотую швею.
Солнце било в нее из окна и превращало в золото пшеничные волосы, слабый охряной загар, белое городское платье и полотняную ткань, из которой она что-то шила, обнаженные по плечи полные руки в светлом пушке и круглые гладкие колени. Это было так неожиданно и здорово, что Климов опять засмеялся, глупо и радостно, а боец в ватных штанах сказал:
- Маруська, матери нету? К вам еще одного подселяют.
- Лейтенант Климов! - представился подселяемый, и это прозвучало как-то уж слишком по-лейтенантски.
- Устраивайтесь, - сказала девушка равнодушно. Жители прифронтовых деревень давно перестали чувствовать себя хозяевами в собственных домах.
Она забрала свое шитье, коробку с иголками-нитками и хотела выйти из комнаты.
- Да работайте тут, ради Бога! - воскликнул Климов. - Вы мне ничуть не мешаете.
Девушка молча вернулась на свое место и вновь окунулась в солнце. Выше среднего роста, довольно полная, но легкая, с тонкой гибкой талией, с серо-голубыми глазами и большим свежим ртом, она была красива той широкой, броской красотой, что бьет сразу и наповал. И Климов вдруг обнаружил в себе очень много горячей и жадной жизни. Он знал, что ему не уйти от войны, что перекур рано или поздно кончится, но сейчас просил "миледи смерть за дверью подождать"…
Он прошел в комнату. Маруся вставляла нитку в иголку, чуть прищурив серо-голубые глаза и приоткрыв от внимательности рот. Что-то перевернулось у него внутри…
Обычно, вспоминая о своей встрече с Марусей, Климов строил ее лишь из солнца, Марусиной прелести и своей мгновенной - до боли, до муки - очарованности ею. Но здесь, в поезде, не нужно было никакой игры, здесь память строила из настоящего материала жизни и не пугалась и того низкого, юношески жестокого, что нахлынуло на него при этой первой встрече…
- В Ленинград? - Голос пробился к нему откуда-то издалека.
Женщина с ребенком на руках, в незастегнутой кофточке - видно, только что кормила - глядела на него безулыбчивыми, красными от недосыпа глазами.
- Что - в Ленинград? - не понял Климов.
- В Ленинград, спрашиваю, едете? - Вопрос был задан так серьезно, озабоченно, будто ей и впрямь было до этого дело.
Может, она рассчитывает на помощь? Одинокая женщина с ребенком, с вещами…
- Нет, - сказал Климов, - к сожалению, не в Ленинград.
- Куда ж тогда? - Она вдруг принялась трясти своего младенца, видимо получив тайный сигнал, что он сейчас проснется и заорет.
- Вы не знаете… Под Неболчи.
Сколько ей лет? По виду почти старуха. Серая сухая кожа, провалившиеся глаза. А спроси, окажется, и сорока нет. Неужели и Маруся могла так измениться?..
- Отчего же не знать, - чуть обиженно сказала женщина. - Очень даже знаю, у меня муж из тех мест.
- А деревню Ручьевку вы знаете? - замирая, спросил Климов.
- Нет, не слыхала… А вы кем работаете?
Да нет, не ждет она от него никакой помощи, просто захвачена обычной суетностью, заставляющей людей вступать в ненужное общение, говорить множество лишних слов, совершать массу лишних поступков.
- Я работаю в кино.
- Артистом? - уважительно спросила женщина и опять затрясла младенца.
- Режиссером, - ответил он, удивляясь своему неистребимому педантизму - ну сказал бы: да, артистом, и делу конец, а теперь…
- Это, к примеру, как понять? - продолжала спрашивать женщина без всякого интереса в усталых, запавших глазах.
- Я картины ставлю… кинофильмы.