Он смутился. Пока что он поставил одну-единственную картину, к тому же еще не вышедшую на экран. Правда, как это нередко бывает в кино, обычно варящемся в собственном соку, судьба картины уже состоялась, а с нею решилась - весьма счастливо - и его собственная судьба. Картина, поставленная на одной из окраинных студий, нежданно-негаданно оказалась событием. Посланная на второстепенный международный фестиваль, она получила Гран-при, была расхвалена в газетах, и Климова пригласили работать на крупнейшую столичную киностудию. В малом мире кинокартина явилась событием первостатейным, но что стоила вся эта мышиная возня в большом мире человечества? Картина, в общем, удалась, в ней была правда, простота и сила, на фестивале она буквально ошеломила и зрителей, и членов жюри, но обязана она была этим прежде всего самому материалу действительности, мало кому знакомому, своеобразному, жгуче-горестному. Про себя Климов грустно шутил, перефразируя Флобера, что "жемчужное не получилось". С большим же багажом едет он к Марусе - с одной картиной, чья реальность может быть подтверждена лишь газетными вырезками, да и тех он не захватил. Конечно, Маруся поверит на слово, что фильм хорош, а он - подающий надежды молодой (это в сорок-то с лишним лет!) кинорежиссер. Но что же делал он остальные годы?.. По окончании войны немецкий язык еще раз "подвел" его, он на пять с гаком лет застрял в Германии. Потом учился в киноинституте, много лет полз по иерархической кинолестнице: от ассистента до режиссера-постановщика. В середине пятидесятых годов картин ставилось мало, когда же производство фильмов резко возросло, он уже прочно завяз в болоте второй режиссуры. Молодые ребята, окончившие ВГИК, получали самостоятельные постановки, а он, опытный производственник, работавший с крупнейшими мастерами, не мог добиться даже короткометражки. Режиссеров-постановщиков на студиях - хоть завались, а хорошие вторые режиссеры ценились на вес золота. Приходилось считать сказочным везением, что его отпустили на маленькую окраинную студию, где ему была обещана самостоятельная постановка. Права поговорка: обещанного три года ждут. Ровно столько пришлось ждать Климову. Но он дождался. А все-таки жемчужное не получилось…
Он зря боялся, что женщина спросит, какие фильмы он ставил, ее интересовало нечто более существенное.
- И много за это платят?
Климов хотел сказать "нет", но смекнул, что женщине его зарплата может показаться значительной, и ответил уклончиво:
- Кому как.
- Вам, к примеру, сколько же?
- Я получал сто восемьдесят рублей.
- Господи, целая куча денег! Муж у меня бригадиром грузчиков работает и то столько не берет. А ихняя бригада за звание коммунистической борется.
- Нам приплачивают за вредность производства, - пошутил Климов.
- А-а! - Женщина немного успокоилась. - Вроде как на химкомбинате. И молоко дают?
- Нет, - с сожалением сказал Климов, - молоко у нас не в почете.
- А зря, - посочувствовала женщина, - наши только им и спасаются…
Этот нудный, бессмысленный разговор чем-то растревожил Климова. О причине своей тревоги он догадался вечером, когда пошел умыться перед сном. В узенькой поездной уборной, где качало, как в шторм, и дребезжал сам воздух, он увидел себя в мутноватом зеркале, висящем сбоку от умывальника. То ли верхний свет, черно наливающий тени, то ли качество зеркальной глади были тому виной, но до чего же старым и поношенным показалось Климову собственное лицо! Морщинистый лоб, темные подглазья, подбородок потерял былую жесткость, стал круглее, мягче, терпеливей.
Климов погрустнел. Пустившись в эту поездку с былой лейтенантской лихостью, он верил, что способен начать новую жизнь. Но бледное, обобранное лицо, глянувшее на него из сортирного зеркала, убивало всякую надежду. И самое печальное в этом лице - не морщины, не подглазья, а какой-то неуловимый налет примиренности, покорности, что ли… Типичное лицо неудачника. Неужели он сдался? Да нет же! Бредовость этой поездки - лучшее доказательство, что в нем еще хватает жизни и безрассудства. А может, он заварил эту кашу ради самообмана, чтобы доказать себе: я еще могу?.. Нет, неправда! Никакой игры с собою тут не было. Маруся стала так неотвязна, что с этим нельзя было дальше жить. Лучше убедиться, что она потеряна безнадежно, и освободить душу. А так с ума сойдешь. Но он верил: если Маруся жива, то пойдет за ним, не может не пойти, тому залогом прошлое, не увядшее в нем за двадцать лет. В нем… Но разве Марусина душа была беднее?..
Климов не верил в неразделенную любовь. Он считал, что настоящая любовь всегда добивается взаимности. Неудачи бывают, лишь когда человек заблуждается в силе и глубине своего чувства. Самоубийство на почве неразделенной любви - ложь, причина тут в оскорбленном самолюбии, психической неполноценности, бессилии жить дальше, маскирующемся под душевную драму.
Климов еще раз посмотрел на себя в зеркало. Он был без рубашки, и зеркало ничего не могло поделать с его сильным сухим торсом: все мышцы выделялись так отчетливо, что хоть анатомию изучай. И, будто непричастное к этому отличному мускульному аппарату, устало желтело лицо…
- Что это вы шьете? - спросил он девушку.
- Да так…
Даже удивительно, насколько его приход не произвел на нее впечатления. А ведь он как-никак лейтенант, и два ордена на гимнастерке, да и собой не урод.
- Художник где спит?
Она показала на кровать, стоявшую изголовьем к окну, возле которого она шила. Стало быть, ему предназначается кровать у стены напротив окон, нарядная, с атласным покрывалом и горой подушек.
- А куда девать всю эту красоту? - Он кивнул на роскошное ложе.
Маруся отложила шитье, бережно и ловко сняла покрывало, свернула и спрятала в комод. Затем убрала и всю остальную постель. Раздетые подушки в мелких перышках по лоскутному ситцу выглядели некрасиво и как-то обидно.
- Знаете, - сказал Климов, - когда я был маленький, то называл почему-то эти перышки хеками и ужасно их боялся… По правде говоря, я их и сейчас боюсь.
Девушка не потрудилась улыбнуться.
- У вас постельного белья с собой нету? - Это прозвучало не ахти как любезно, но с готовностью помочь, и на том спасибо.
- В окопах оно, знаете ли, без пользы… ("И чего это я выпендриваюсь, будто на складе служил?")
Она молча достала простыни, наволочки, правда, другие, не такие белые, не крахмальные, и с жесткой профессиональной хваткой постелила постель, где надо подогнула, где подоткнула, где заправила.
- Спасибо, - сказал Климов. - Вы что - в госпитале работали?
- С чего вы взяли?
- Больно стелете ловко.
- Я в домработницах жила, в Ленинграде. Хозяйка была строгая - быстроты требовала.
- А я, знаете, из-под Ленинграда.
- Правда? - Она впервые поглядела на него с вниманием. - Как он там?
Спросила, словно о близком человеке, и Климову стало не по себе, лучше в этой разведывательной беседе оставить Ленинград в покое…
- Живет и борется! - отрубил он.
- Да это всем известно! - В голосе ее мелькнула досада. - Я про город. Как улицы, дома?.. Людей-то мы иногда видим, плохи они, так плохи!.. А город, есть он еще?
- Город есть, - сказал Климов, - и даже не очень пострадал…
Будь он в ином настроении, он мог бы рассказать, как по утрам к ним на передовую заползали ленинградские дымы: тощие, тающие дымки железных печурок и могучие, проходящие верхом, как облака, дымы Кировского завода. Боец Савельев, охтинский парень, приговаривал: "Видали, немец вон где, а наш городок знай себе покуривает". Климов вдруг умилился этой фразе, которая прежде раздражала его, как всякое слюнтяйство.
- Эх, Ленинград! - вздохнула Маруся, вновь принимаясь за шитье. - Кто раз увидит, сроду не забудет.
Святая правда, но ему не хотелось вести бой на этом плацдарме, и поскольку ничего толкового не приходило на ум, он спросил:
- Здесь можно курить?
- Господи, еще спрашивает! У нас же проходной двор! - засмеялась она. Ее смех и признавал законность творящегося вокруг, и вместе отвергал как постоянный уклад жизни.
- А где все ваши?
- Мать с сестренками на току, отца убили, братишка в армии…
Сколько захожего военного люда обращалось к ней с одними и теми же вопросами, и она выбрасывала ответы механически, как касса - чеки. Интересно, что принято спрашивать еще? На каком фронте воюет брат?
- Брат на здешнем, Волховском, - опередила его вопрос Маруся. - Он двадцать четвертого года, сестренка одна - двадцать шестого, другая тридцать пятого, а я уже старая. - Касса явно испортилась и выбрасывала чеки беспрерывно, сама по себе.
- Какая же вы старая? - услышал Климов будто со стороны. - Вы - в самый раз!
(Господи, неужели он сказал эту пошлость?)
- Нет, наше дело пожилое. Все в прошлом! - Она говорила машинально, по привычке, думая о чем-то совсем другом, может быть, серьезном и печальном, но некоторый смысл все же содержался в ее словах, и Климов вскоре догадался, что она несколько поспешно, но честно и прямо определяет их дальнейшие отношения: не тратьте даром сил и времени, молодой человек!..