- Ну что произошло-то? - дразнил он себя. - Ничего ведь! Абсолютно ничего!..
И все же - понимал - произошло…
Наконец в правом верхнем углу дома вспыхнул среди черных дыр оранжевый квадрат - "седьмой этаж, пятое справа" - все верно, не липа.
И тут же в соседнем окне погас ночник: мамуля дождалась полуночницу-дочь.
А как же отец?
Отца у них не было, ясно.
Смелые женщины, однако…
А дом - почти весь - погрузился в сон. И футбольные страсти улеглись, как видно. Лишь несколько окон разрозненно светились в ночи, и слышалось забытое радио - тихая музыка.
Он вздохнул и, вспомнив, что собирался уходя погасить свет, посмотрел вверх, под ржавый колпачек, потянулся рукой к выключателю на столбе: щелк - лампочка погасла.
Снова кромешная тьма, как будто ослеп. И ни звезд, ни луны - за облаками, что ли?..
Но, спускаясь ощупью на землю, опять посмотрел на правое крыло дома и самодовольно улыбнулся: ее окно светило ярче всех - до-олго будет помнить, девчонка!
Потом, уже выбравшись из темноты двора в свет пустынной улицы и радуясь, что хоть домой идти недалеко, каких-нибудь 15–20 минут переулками - судьба на этот раз обошлась по-божески! - вдруг вспомнил момент своего позорища - ну, может, не позорища, а досадной оплошности: "Я звонил… не вам", - и сокрушенно покачал головой: не так надо было!..
А как?..
Да очень просто: я звонил… я звонил… - и тихо засмеялся, опять почему-то довольный собой: ну кому? Кому ты звонил? Слабо красиво солгать? Не берись!..
А телефон в его квартире звонил, надрывался, словно не умолкал весь вечер и всю ночь.
- Где ты был? - без лишних предисловий, просто и ясно, даже, казалось, спокойно спросила Инна, но ему-то еще надо было подготовиться, обдумать.
- Сейчас, погоди, Ин, прости, я сейчас, - пробормотал он, морщась и слегка сопя от боли в ушибленной коленке.
- Ты что, уже спишь?.. - Видимо, такой неожиданный его маневр немного сбил ее с толку.
- Да нет, здесь темно, упала трубка, извини… - И про себя усмехнулся: даже в этой безнадежной ситуации нашлась возможность потянуть с ответом, и как же оказалось кстати, что он, услышав звонки еще за дверью и решив прикинуться больным, в спешке не стал включать свет в гостиной и сослепу наткнулся на столик, чуть не опрокинув его вместе с телефоном. Трубка от удара подскочила и свалилась с рычагов, громко стукнулась о деревяшку, скатилась на пол, на ковер, пришлось униженно ползти за ней под столик, лихорадочно шарить в потемках.
- Ну все? Говорить можешь?
- Могу вообще-то. - Все еще посапывая немного нарочито, он переместился с четверенек на пятую точку: вставать с пола не было пока ни сил, ни настроения.
- А что там с тобой такое?
- Да ерунда, ударился нечаянно, тут темно, упала трубка, я ж говорил. - Прикидываться было бесполезно, больной давно сидел бы дома, и он решил идти в открытую, продолжая, впрочем, заговаривать зубы.
- А где ты был?
- Слушай, ты как робот в справочном: "Ждите ответа, ждите…"
- Нет, - ледяным тоном. - Я тебя последний раз спрашиваю: "Где ты был?"
- Последний? А робот может бесконечно: "Ждите ответа, ждите…"
Короткие гудки в трубке он принял как должное, почти равнодушно.
Пусть, пусть она узнает его без прикрас, пусть лопнет ее терпение, и пусть она сама поворачивает дело, как ей вздумается, надоело маскироваться.
Но только он поднялся с пола и, потирая ушиб на коленке, отковылял к дверям, включил полный свет - опять звонки.
- "Ждите ответа", - прогундосил он в трубку, с отчаянным легкомыслием возобновляя свою злую, подлую игру.
- Перестань, пожалуйста, - устало попросила Инна. - Что случилось?
- Ничего не случилось.
- А почему не позвонил?
- "Ждите ответа".
- Володя, милый, не нужно. Я серьезно.
- Я тоже серьезно.
- Почему ты не позвонил?
- "Ждите ответа".
- Ну, Вовка, я прошу-у тебя!.. - прямо крик души, который наконец-то образумил его.
Какой позор! Какая мерзость! Ведь сам же во всем виноват и сам же - подлая натура - издевался над ни в чем неповинной женщиной. Ну что за чертовщина такая? Что за тупик? Уродство! Ну скажи ты прямо, скажи! Ведь измучился, сам себе стал противен! Ну хватит же, хватит!..
- Извини, - пробурчал он и со вздохом присел на подлокотник.
- Пожалуйста, - отозвалась Инна удрученно, с укором, но уже смягчаясь. - Так что там у тебя?
- Я сам не знаю, Ин… Правда… - Свободной рукой полез в карман куртки за сигаретами - вытряхнул одну из пачки на стол.
- А почему ты не приехал?
- Не смог…
- А почему не позвонил?
- Сначала не туда попал, а потом… - Спичек ни в куртке, ни на столе не оказалось, раздраженно сломал сигарету в пальцах, просыпал табак на газету. - Знаешь… длинная история.
- Но все-таки?..
- Ну, видишь ли, я подумал… лучше не звонить сегодня, а тем более - с моим настроением - приезжать.
- Почему?..
- Ну… я не знаю… - промямлил неопределенно и вдруг с ужасом почувствовал в себе холодную решимость сейчас же, немедленно все выложить как есть. - Понимаешь… Ты прости меня, Ин… если можешь… но я… я…
И вдруг тихий-тихий, замирающий голос Инны:
- Не любишь?.. - словно пропела. - Совсем?..
И решимости его как ни бывало.
"Да нет", - хотел он сказать, имея в виду, что это и вправду преувеличение - "совсем", потому что дело ведь не в "совсем", а в том, что он уже больше не может "не совсем", ему стыдно это "не совсем", мучительно, и… ну как сказать? - "не совсем" даже хуже, чем "совсем", хуже именно своей размытой неопределенностью, оно ужасно, потому что обоих держит в постоянном напряжении, вынуждает к недомолвкам, опутывает ложью!..
Но, наверное, слышать сейчас такие утешения ей было бы еще больней, и он, словно робкий гуманист, вежливый и "не совсем" бессовестный убийца, тихо, преувеличенно скорбно, изо всех сил стараясь подавить в себе паскудную тайную радость близкого освобождения, выдохнул:
- Да… наверно…
Вот оно как оказалось - просто и неожиданно.
А ведь уже почти не верил, что когда-нибудь сможет вот так, по-честному.
И даже когда Инна, ни слова больше не сказав, положила трубку (короткие гудки - как затихающий пульс), не очень верилось, что это окончательно.
Нет, разрыв, по всей видимости, произошел - непоправимый, действительно похожий на тихое убийство.
Но, казалось, еще теплилась прошлая унылая тягомотина, и он, из чувства сострадания, что ли, вроде бы должен был хотя бы утром позвонить Инне и… и что?.. посочувствовать?.. или начать сначала?..
Да, много неприятного он узнал о себе в эту минуту.
Но самое ужасное - тряпка, не мужчина.
Ведь это же надо - до чего дошел: отнял у женщины, может быть, все, чем она жила, а потом собирался еще доканывать ее своим сердечным равнодушием: "Ну ты как там, вообще, ничего?.."
Чтобы наконец отвлечься от сумятицы в мыслях, он решил заняться чем-нибудь простым, практически конкретным.
С отвращением взглянул по сторонам: не сегодня-завтра должны вернуться мать с отцом, а в квартире черт те что, особенно в гостиной.
Кресла, стулья сдвинуты, как попало, - после субботника курсовая тусовка гудела на хате.
Под стереосистемой, на ковре и на паркете, - россыпь дисков вперемешку с конвертами.
И везде нечитанные газеты, трехнедельное скопище: ворох на столе у телефона, кипы на полу, - сползли, упали, некому поднять, - на телевизоре, на диване - везде отцовские пристрастия.
А на пыльном кабинетном рояле, былой родительской гордости, среди нагромождения книг, журналов, подсвечников и всякой всячины эффектно красовалась, тоже, наверно, запыленная, если не в паутине, семейная пишущая машинка, портативная Эрика-старушка, на которой несколько ночей подряд после отъезда родителей перебеливался карандашно-рукописный черновик повестухи про себя, ненаглядного.
Ну как же, классик! Соорудил конторку на рояле, чтобы работать стоя (вместо гусиного пера - машинка!), да ноги что-то не держали, хилый пошел графоман, пришлось придвинуть кресло спинкой к заду, подпереться.
Машинка дубасила на всю округу, рояль резонировал, гудел, а в результате - пшик.
Дал Хрусталеву почитать, а тот, хотя и сам салажонок, а свежим глазом кое-что просек: "Старик, ты можешь лучше, понимаешь?" - и обидеть не хотел, и соврать боялся, кристальный человек.
Ну это верно, конечно. Некогда было особенно обрабатывать: в училище с утра до ночи почти каждый день, да и хаты, свободные от предков, на дороге не валяются, надо же было попользоваться, гостей принять-проводить.
Но если уж совсем по правде, то, может, и нечего было обрабатывать. Потому что собственная жизнь заполнена пока лишь примитивными акселератскими страстишками и витиеватой, с претензией на айсберга под ней, а на самом деле пустой и никчемной болтовней.
Как в "Певчем дрозде": тот парень, грузин, тоже разгребал вечный хлам на столе, серьезно раскладывал перед глазами нотную бумагу и тоже мечтал создать нечто, какую-то симфонию души, даже начинал записывать смутное ее звучание, но постоянно его что-то отвлекало, уводило, и пустяки, и неотложное, сиюминутное, однако, если вдуматься: коль скоро он давал уводить себя и растаскивать по мелочам, то, вероятнее всего, и у него по большому счету нечего было записывать.
Пустота порождает пустоту - плохо наше дело, генацвале…
В кармане куртки вдруг нашлись потерянные спички.