Я посмотрел на него, запоздало соображая что к чему, и решил, что думать сейчас о ее приходе - слишком наивно и самонадеянно с моей стороны.
- Да, - сказал я и машинально поправил: - В училище… - И, не очень вникая в то, что говорю, обронил: - Брошу, наверно, скоро.
- Ка-ак?! - серьезно удивился старик. - Но, постой-ка, это что ж выходит - опять?!
- Опять. Не туда я забрел. Заблудился, кажется.
- Но ты же теперь… в театральном?.. Твоя мечта!
- Ну да, мечта была и остается, но… нет полета, вот что. Не тяну, видать. А может, вообще не гожусь ни к черту.
- Вот те раз, - сказал дядя Вася, сочувствуя мне. - Но ты не торопись рубить с плеча-то. Не мечись. Когда-то ведь надо и спокойно сориентироваться, сосредоточиться на чем-то одном.
Дядя Вася явно соскучился по учительской риторике, а я усмехнулся:
- Хорошо бы, конечно. Да, у меня вот пока не получается иначе.
И дальше, не знаю зачем, слово за слово разговорился и понес уже сплошную околесицу: что даже влюбиться надолго не умею, хоть ложись и помирай, тоска, скучища, принудиловка, и все не то, не трогает, не колышет, пусто, пусто, вот здесь, - и постучал себя в грудь, показывая, где у меня "пусто", хотя логичней было бы стучать по черепу: вот там и в самом деле завывали космические сквозняки.
Не хотелось, однако, чтобы дядя Вася воспринял мою скучищу как обыкновенную блажь или очередной детский лепет. И я решил поведать старцу, как недавно на наш третий курс - преддипломный - среди бесспорных классических пьес взяли современную, якобы актуальную. Ну черт-те что, сплошные ходули, ни слова в простоте и жутчайшая, махровая конъюнктурщица, но автор с нашим худруком "вась-вась", и нам пришлось в конце концов заткнуться.
Многие "счастливцы" вообще не берут это в голову и мне советуют то же самое. И вот мы цинично обживаем и оправдываем явную чушь, очеловечиваем кондовый лживый текст, и ни-ко-му не стыдно - единомышленники!
Впрочем, я попытался однажды увильнуть от этого спектакля, подвалил как-то к Бобу: не могу, мол, не чувствую, не умею.
А он: "Ничего, не отчаивайтесь, всякий материал сопротивляется".
Ох как подмывало меня сказать ему начистоту - сердце прямо выпрыгивало! И я ждал только паузы в его занудистике, чтобы вставить свое принципиальное несогласие, протест и бунт на корабле.
А хитрый Боб, словно читал мои мысли, лукаво улыбался: ну-ну, дескать, режь правду-матку, попробуй, ну?..
И… я вздохнул, пожал плечами, как бы вынужденно соглашаясь, и отошел от него весь в поту, на ватных ногах, изнемогая от жуткой сердечной слабости, - струсил страус.
Правда, не раз после этого я подумывал бросить все к черту, уйти и навсегда покончить с унижением, но - зараза театральная заела. Ведь что бы я ни говорил, а хочется, хочется торчать на подмостках, хочется нравиться публике и хочется когда-нибудь - не в жизни, так на сцене - ощутить в себе Гамлета: "Вы можете меня расстроить, но играть на мне нельзя!"
Что ж, такова, видать, актерская природа: кому-то везет больше, кому-то меньше, кому-то и вовсе не везет, но, наверное, каждый из нас ради призрака будущей славы - то есть почти бескорыстно - всегда готов на продажу, не говоря уж о тех, кто в меру сил и таланта, без лишних слов в свое оправдание, работает просто "детишкам на молочишко".
Вообще-то есть один верный способ возвыситься над суетой: стать мастером, большим или великим, лучше, конечно, великим, но… "пока травка подрастет - лошадка с голоду помрет", и неизвестно, что со мной станет от постоянной привычки лгать и притворяться: все мы, актеры ("жизнь - театр, а люди в нем - актеры"), не имея выбора, играем по сути в поддавки - профессиональные лицемеры.
Дядя Вася на это лишь крякнул и покачал головой, а потом вдруг тоже стал рассказывать длинно и подробно, как однажды прошлым летом он ехал в поезде, приглядывался к молодой компании, и мне особенно запало в душу, как он восхищался одной девчонкой: "Ну такая милая! Молоденькая-молоденькая! Прямо травка зеленая!"! И я тогда опять подумал про свою незнакомку, тоже "зеленую травку".
А дядя Вася той же ночью, когда в коридоре купейного вагона не было никого, вдруг решился по примеру молодых выглянуть на полном ходу из окна. Ему в его годы это было, конечно, нелегко, но как-то он все же вскарабкался - спиной к окну, запрокинув голову назад, - высунулся и обомлел: звездное небо - и как будто плывешь в нем, летишь!
- Попробуй при случае, - сказал он мне, - увидишь. Это, знаешь, удивительно.
- Да, я знаю, дядя Вася, видел. - Мне подумалось, что он таким манером просто уходит от нашего разговора.
- Видел?! - почему-то изумился он. - Неужели?! И тоже из поезда?! Что ты говоришь?! Хотя… ну да, конечно… А я вот, пока не подсмотрел у молодых… Н-да… - И вдруг серьезно, будто вспомнив, к чему завел эту тему: - Так вот, Володя… Понимаешь, дружок… К сожалению, мне только старость открыла глаза на многие вещи. Но я-то уж скоро на свалку, а ты… не обижайся, ладно?.. ты сейчас, словно жеребенок. Ну видел, наверно, хотя бы в кино: скачет и взбрыкивает, носится по поляне, его аж распирает от избытка сил - загляденье!.. А потом и осознать не успевает, как оказывается в упряжке… Вот и тебя, смотри, скоро впрягут и оседлают… эти, как их?.. обстоятельства, да. И понесешь свою ношу, потянешь возок, забудешь и поляну, и звездное небо…
Почему-то у меня даже сердце шевельнулось от последних слов.
Я в недоумении раскрыл глаза на дядю Васю и вдруг… то ли свет такой был в комнате, то ли мне померещилось, но, нечаянно вглядевшись в мертвенно-желтое лицо старика, я невольно вообразил себе его похороны, цветы, венки и прочее.
Суеверно отгоняя нелепую гробовую фантазию, я даже усмехнулся вслух над собой. Но тут дядя Вася, словно угадав мои мысли, серьезно и грустно сказал:
- Смешного, к сожалению, мало. Именно так оно скорей всего и будет.
- Что?.. - не понял я, опешив.
- А то, что приспособишься, привыкнешь… и все.
- Ну-у, дядя Вася, - заулыбался я облегченно, хотя тут же опять почувствовал неприятное шевеление в груди. - Вы… как черный человек, черный гений. Да почему же я…
- О-ой, милый, - перебил он меня с тоскливой болезненной гримасой, - молчи, не зарекайся. Сколько я на своем веку повидал людей! И знаю, что ты скажешь, но пройдет пять лет - пусть десять, пятнадцать - и ты, мой друг, станешь заурядным или, если сможешь, незаурядным, но это все равно - обывателем. Да, дружок, да. И никуда ты от этого не денешься. Потому что все вокруг заражено, опутано мещанством: и я, и ты, и все без исключения…
Я смотрел и слушал, разинув рот: я не знал дядю Васю таким.
А он распалялся все больше и больше:
- Ты вдумайся, чем живут люди. Карьера и благополучие. И сплошное благоразумие.
Наверно, дядя Вася имел в виду какой-то негативный смысл благоразумия, приспособленчество, что ли, я не очень понял.
- Да ведь это же старость, вырождение! - Чуть ли не закричал он кому-то воображаемому. - Благоразумие - первый признак! Это вырождение, говорю я вам, вырождение ума и нравственная смерть! Вот попомните еще!.. - И затрясся в каком-то жутком старческом исступлении.
Тут уж мне стало не до выяснений, о чем и перед кем он так горячо распинался. Я испуганно ожидал какого-нибудь припадка или чего-то в этом роде и уже собирался звонить в "Скорую".
Но дядя Вася вдруг как будто успокоился, передохнул и, невесело усмехаясь, продолжал:
- И никто тебя не осудит. Никто. Потому что поступишь в высшей степени благоразумно. Как все. Как большинство. Ну и правильно, молодец. Живи себе тихо-спокойно. Хоть до ста лет. Как я - живой тебе пример. Жизнь кончается, прожита, а зачем она была, зачем я таился, уберегался - не знаю. Жил и думал - знаю. Оказалось - нет, не знаю ни черта. Вот как… - И, сильно дрожащей рукой сдернув с себя очки, моргая подслеповато, вытер поочередно оба глаза, потом машинально протер полой своего темно-зеленого пиджака стекла и, надев очки, вдруг помрачнел, нахмурился, остановился и уже как-то вяло пробормотал, не глядя на меня: - Прости, дружок, я пойду.
И вдруг - "дин-дон!" - опять входной звонок, и опять я вздрогнул от неожиданности, а дядя Вася, не успев еще сделать ни шагу, хмуро взглянул на часы, потом на меня, но я и сам пребывал в полнейшем недоумении.
Первая мысль - неужели она? - невероятно!
Затем - родители? - телеграмма от них?
Или Инна? - Боже упаси!..
Продолжая эти бессмысленные гадания, я открыл дверь - и глазам не поверил: за порогом, в дверном проеме, как на портрете в полный рост в огромной раме, стояла… ну ясно кто: моя Травка Зеленая, знакомая незнакомка.
- Здра-асте!.. - Я расплылся арбузной улыбкой, а в душе чуть не умер от того, что не встретил ее, как обещал. - Входите!.. - И с каким-то странным ощущением повтора чего-то уже бывшего, знакомого, словно я уже когда-то видел этот удивительный момент, засмеялся, прочитав вопрос в ее глазах. - Все верно! Пожалуйста, входите! А где же ваш Чино? Или - ваш Чин?..
Мрачноватый, даже враждебно насупленный взгляд ее немного просветлел, оживился. Она, похоже, успокоилась (шутка ли - стоять ночью перед незнакомой дверью!), но, шагнув через порог, неожиданно увидела в дверях гостиной дядю Васю.
- Здравствуйте… - тихо сказала она ему и, вмиг покраснев, в диком замешательстве посмотрела на меня.
И я, спеша успокоить ее, еще больше расплылся в улыбке, чуть не затылка, повернулся к дяде Васе, собираясь представить их друг другу, но гений-старик будто понял, что я еще не знал ее имени, и разом снял все проблемы: