- Нет, я играть не буду, - сказал Желынский.
- Кто это такой? - спросил Дмитрицкий тихо у Рацкого.
- Помещик, богач каналья, я его немножко наказал… Я сам играть не хочу; но штос на квит - не игра.
- На квит, пожалуй.
- Пейса, подай карты.
- Вы откуда изволили приехать? - продолжал Желынский, обращаясь к Дмитрицкому.
- Из-под Могилева.
- На Днепре или на Днестре?
- На Днепре.
- Я там не бывал.
- Маленький город.
- Ну, пан Желынский!
- Позвольте, я сам мечу.
- Пожалуй!.. Идет на квит… Ах, проклятая десятка!.. идет на сто… баста!
- Это ужас! - вскричал Желынский, бросая карты. - Терпеть не могу этот штос!
- Зачем дело стало, - банчику!
- Нет! покорно благодарю! да еще против одного!..
- Извольте, я тоже приставлю, - сказал Дмитрицкий, - надо же что-нибудь делать: я смотреть не люблю.
- Охо-хо! гроши мои, гроши! - сказал вздыхая Желынский, высыпая на стол из кошелька сотни две червонцев. - Новые карты!
Началась игра. У Желынского точно как будто колода никогда в руках не бывала. Так глупо держит, что все карты видны. Дмитрицкий думает: "Такого олуxa не трудно обыграть!" Подсмотрит карту, - аттанде! и поставит на хороший куш, да еще примажет. Разгорелся, подымает выше.
- Отвечаете? - вскричал он наконец, поставив темную.
- Отвечаю! - с досадой отвечал Желынский, - отвечаю до десяти тысяч!
- Аттанде! отвечаете?
- Отвечаю!
- На все!
Желынский приостановился, казалось, струсил, руки задрожали…
- Мечите!
Направо, налево, направо, налево… Ух! Дмитрицкий разбил кулак, ударив по проклятой карте, которая ему изменила; в глазах затуманило.
- Позвольте сосчитаться, - сказал Желынский, потирая руки и положив колоду на стол.
- Это черт знает что! - вскричал Дмитрицкий. - Ах, дурак! сам себя надул! так глупо ошибиться! - прибавил Дмитрицкий про себя, - это удивительно!
- Что ж тут удивительного, что из пятидесяти карт, которые я вам дал, выигрываю одну?
- Да эта одна стоит тысячи! - прибавил Рацкий.
- Нет, не тысячи, а восьми тысяч четырехсот, - отвечал хладнокровно Желынский, сосчитав выигрышные Дмитрицким тысяча шестьсот рублей и вычитая их из десяти тысяч. - Рассчитаемся.
- Нет, мы будем играть еще! - вскричал Дмитрицкий, потирая лоб.
- Нет, баста! за вами восемь тысяч четыреста.
- Что ж вы думаете, что у меня денег нет? - сказал с сердцем Дмитрицкий, схватив шкатулку и отпирая ее. - Вот ваши деньги!
Для уплаты восьми тысяч Дмитрицкий должен был прихватить сотни, две из ремонтной суммы. Дрожь проняла его.
- От реванжа я не откажусь, - сказал Желынский, взяв деньги, - но завтра.
- Завтра не играю! - сказал Дмитрицкий.
- Как хотите, сегодня не могу, мне в голову ударило от удовольствия выиграть хоть одну порядочную карту: я так несчастливо играю. До свидания.
- Прощайте!
- Животное! обрадовался, что выиграл восемь тысяч! - сказал Дмитрицкий, когда Желынский вышел.
- Хм! да! ужасная скотина!
- Так глупо проиграть, как я проиграл, ни на что не похоже! Проиграл такому ослу!.. это ужас!.. Вы видели, как он держит карты?… Все виднехонько! Его можно бы было обобрать до нитки; но я не хотел пользоваться этим, в доказательство мой проигрыш, черт знает что!
- Да, да! - отвечал Рацкий, зевая.
- Давайте по маленькой, от нечего делать.
- Пожалуй, только мне нужно сперва сходить в дежурство… Я через полчаса приду.
Через полчаса Рацкий действительно возвратился; сели играть по маленькой, играли за полночь; но у Дмитрицкого тряслись руки, и пальцы не в состоянии были исполнять его требований. Игра кончилась ни на чем.
Дмитрицкому не спалось; всю ночь продумал он о глупом тузе, который лег вместо левой на правую сторону. На другой день он отправился отдать визит Рацкому и предложил ему пригласить олуха к себе.
- Надо же отыграться!
- И пусть он опять мечет банк.
- Да, да, да, именно!
Желынский не замедлил явиться; но, начав игру, долго не распускал хвоста у колоды. Игра не клонилась ни на ту, ни на другую сторону.
- Славная у вас коляска, - сказал Желынский.
- Не дурна.
- Что заплатили?
- Три тысячи.
- О-го! но стоит этих денег, бесподобная коляска!
- Хотите выиграть в четырех тысячах?
- Э, нет, в трех с половиною, пожалуй!
И Желынский, как будто невзначай, выказал валета, третью карту снизу. Дмитрицкий не упустил заметить ее, позадержал талию ставками и, когда три валета выпали, крикнул: "Аттанде! мазу коляска!" Направо, налево…
- Черт знает! - вскричал Дмитрицкий, - вы, сударь, передергиваете!
- С вами играют, милостивый государь, благородные люди, вы забываетесь! Я с вами давно уже играю, господин Рацкий: заметили ли вы, что я передергиваю?
- Полноте сердиться! господин Дмитрицкий так только сгоряча сказал; кому не досадно проиграть два такие куша!
- Однако ж я не выходил из себя, когда проиграл вам третьего дня две тысячи.
- У вас характер, у господина Дмитрицкого другой.
Дмитрицкий исступленно ходил по комнате. Коляска ему нужна была для представительности…
- Милостивый государь, я коляску вам не отдам, я плачу вам за нее тысячу рублей, то, что сам заплатил.
- Это прекрасно! Вы сами заплатили за нее три тысячи; она шла в трех с половиной. Извольте, я за три тысячи отдаю назад, уступаю пятьсот рублей.
- Я у вас покупаю ее.
- Она стоит мне три тысячи пятьсот.
- Угодно тысячу двести? Вам никто за нее больше не даст.
- Она не продажная; я сам в ней поеду.
- Угодно полторы тысячи?
- Полторы тысячи деньгами, пенковую вашу трубку да шкатулку.
- Трубку? шкатулку? ни за что!
- Отдавай, пан, за полторы тысячи, - сказал Рацкий.
- Ну, так и быть.
Дмитрицкий со вздохом достал из шкатулки тысячу пятьсот рублей и бросил на стол. Это уже был второй заем без процентов и без всякого обеспечения.
Но читателю, верно, надоел Дмитрицкий. Оставим его покуда делать что хочет; расскажем что-нибудь другое.
ІІ
У одного папеньки и у одной маменьки были две дочки. Точка. До них не дошел еще черед. Жил-был старик со старухой, в Москве, древнепрестольном граде, в котором житье старикам и старухам. Старик был отставной капитан, следовательно, старуха была отставная капитанша. Жили они со времен екатерининских пенсионом, состоявшим из двухсот рублей. В первые годы отставки старик и старуха считали себя обеспеченными навек.
- Слава богу, - говорила старуха в 1789 году, - двумястами рублей можно пожить в довольстве и роскоши: двадцать пять рубликов в год квартира, рублей по десяти в год нам на одежу, за пять рублей в месяц можно иметь сытный стол… Сколько это, батюшка, составит? Считай!
- Сколько ты, матушка, сказала?
- Экой какой! клади двадцать пять за квартиру.
- Постой, счеты возьму. Ну, двадцать пять за квартиру.
- Десять да десять на одежу.
- Куда ж мне, матушка, десять! Мундир мне прослужит еще лет пять; четыре рубахи в год не износишь - рубль шесть гривен; пара сапогов рубль - вот и все: два рубля шесть гривен; тебе - другое дело, мало ли: пара платья, салоп, чепчик…
- Пара платья! довольно и одного новенького в год. Ситцевое, например, или коленкоровое: пять аршин, ну, хоть шесть, в четыре полотнища, по шести гривен аршин - три рубля шесть гривен; а понаряднее, флоранской тафты - пять рублей. Салоп немногим чем дороже, да зато уж лет на десять сошьешь хорошую вещь - жаль носить.
- Ну, положим нам обоим двадцать рублей на платье. Еще что?
- По пяти в месяц на стол.
- Шестьдесят. Всего сто пять рублей.
- Кухарке в год восемь рублей.
- Восемь.
- Чаю и сахару в год много на пятнадцать рублей.
- Не много! Один Иван Тихонович выпьет рублей на пять, да и Матрена Карповна придет в гости, вторую не покроет!
- Ах, батюшко, жаль стало; да что бы мы стали делать, кабы добрые люди к нам не жаловали хоть на чашку чаю!
- Ах, матушка, слово молвится не в упрек. Всё?
- А сколько всего-то?
- Сто двадцать восемь; смотри-ко ты!
- А на говенье-то, священник с крестом придет - положил?
- Да ты, матушка, не сказала.
- О-ох, Иван Леонтьевич, ты словно не христианин. Клади смело десять рублев.
Вот таким-то образом рассчитывали старик со старухой пятьдесят лет назад.
Квартирка у них была такая приютная, что чудо! Так все установилось и улеглось в ней к месту! Как войдешь - кухонька, всё в исправности: горшки, ухваты, уполовники, чашки, посуда столовая; на печке спальня кухарки; из кухоньки в гостиную; в гостиной комод с шкафом - тут чайная посуда, серебро, чайные ложечки, счетом двенадцать, вставлены в местах на верхней полке. Тут канапе и дюжина стульев, обтянутых кожей. В переднем углу образ, пред ним лампадка. Стены оклеены зелеными обоями; по стенам в черных рамках картины: царь Иван Васильевич Грозный, четыре времени года и разные птицы, выделанные из перьев, наклеенных на бумагу. У стен большой сундук, ломберный столик, над столиком круглое зеркало; в двух окнах клетки с чижами, по сторонам коленкоровые с плетеной бахромой занавесы.