Швейцар Григорий, принимая пальто и цилиндр, негромко сказал:
- Вас, Петр Ильич, Николай Григорьевич просил зайти.
И при этом позволил себе, скотина, улыбочку. Вернее, не улыбочку, а самое ее зарождение - этакое фривольное движение уголками губ. И глазками масляными в сторону директорского кабинета повел.
"Небось, тоже прочел этот пакостный фельетон, - подумал Петр Ильич. - Всенепременно прочел. Грамотный ведь - недаром в унтер-офицеры выбился. Небось смаковал, мерзавец, "есть еще в консерватории амуры другого рода, но о них, по весьма понятной причине, я говорить не буду". Разве справедливо, что моя репутация падает на всю Консерваторию? Нет - потребую опроверж… Какое там опровержение, если имена не названы. Умеют же… тонко намекнуть. Нет, обойдемся без опровержений. Я сделаю лучше-я женюсь. Пора уже… пусть тогда ухмыляются…"
Наглого швейцара он недолюбливал всегда, но окончательно невзлюбил его с недавних пор, когда Григорий посмел не пропустить в концертный зал самого Льва Николаевича Толстого в зал, явившегося в консерваторию, по своему обыкновению, в валенках. Мало того что не пустил, он его выталкивать за дверь принялся. Хам, одним словом. Плебей.
Чувствуя, как в душе вибрирует до предела натянутая струна, он подошел к дверям директорского кабинета, расположенного на первом этаже, дважды стукнул в них для проформы костяшками пальцев и после громкого "да- да, прошу!" вошел.
"Ему все кажется, что я только и держусь его благодеяниями. Дескать, со своей позорной репутацией благодари судьбу, что я еще держу тебя", - подумал перед тем, как поздороваться.
- Здравствуйте, Петр Ильич, - осанистый директор поднялся из-за стола и распахнул руки, словно для объятий, однако обниматься не стал - ограничился рукопожатием. - Садитесь, прошу вас. Разговор будет недолгий, но… деликатный.
Натянутая струна зазвенела, готовясь лопнуть.
- Я внимательно слушаю вас, Николай Григорьевич, - негромко сказал он, усаживаясь не на предложенный хозяином диван, а на неудобный казенный стул с высокой спинкой. Сжал губы, задиристо вздернул кверху холеную бородку и устремил взгляд на переносицу собеседника. Этому приему его давным-давно, еще в училище, научил Леля Апухтин, утверждая, что таким образом можно смутить любого.
- Я хочу поговорить с вами о господине Танееве, - начал Николай Григорьевич, вернувшись на свое место. - Мне кажется, что кроме таланта у молодого человека есть… нечто большее, некая… широта мировоззрения, что ли.
Петр Ильич мгновенно расслабился и даже позволил себе улыбнуться. Сережа Танеев, окончивший консерваторию с большой золотой медалью в прошлом году, был одним из его любимых учеников. Именно Танееву решил он посвятить свое только что оконченное произведение - "Франческу да Римини".
- Полностью согласен с вами, Николай Григорьевич, и даже позволю себе добавить, что…
Проговорили с четверть часа и сошлись на том, что столь сведущий человек, да еще и обладающий редкими нравственными достоинствами, непременно должен вернуться в стены альма-матер в качестве преподавателя.
- Не исключаю, что впоследствии… - сказал в завершение разговора директор, но тут же оборвал себя.
"…он станет директором", - докончил в уме Петр Ильич и кивнул. Он ничего не имел против.
Начавшийся с Танеева разговор на Танееве и окончился. О "фельетоне" не было сказано ни слова…
Занятия, занятия… Слава богу, никто не пытался заговорить о фельетоне. Петр Ильич уже собрался домой, как вдруг был перехвачен в коридоре Иосифом Котеком.
- Петр Ильич! - возопил темпераментный юноша, потрясая скрипкой, зажатой в левом кулаке, и смычком, что был в правом. - Уделите мне чуточку вашего драгоценного внимания, умоляю.
Пришлось уделить - Иосиф попросил обождать минуту, сбегал за футляром для скрипки, вернулся и предложил:
- Не отобедать ли нам в "Европе"?
- Отчего же нет, - согласился Петр Ильич.
У него не было заведено готовить домашние обеды. Не было и кухарки. Нехитрый завтрак на скорую руку стряпал камердинер Алексей, а за обедом и ужином посылали в ближайший трактир.
Оделись (Петр Ильич не отказал себе в удовольствии помедленнее продевать руки в поданное швейцаром пальто - знай, мол, свое место и не ехидствуй) и вышли на улицу, где накрапывал мелкий противный дождик.
Ванька подвернулся тут же.
- На Неглинную, к гостинице "Европа"! - велел Иосиф, забираясь вслед за Петром Ильичом в пролетку с поднятым верхом. Виртуоз смычка в повседневной жизни был довольно неуклюж.
Иосиф не стал испытывать терпение - рассказал о деле еще в пути. Напустил, правда, поначалу туману.
- Некая весьма известная дама поручила мне крайне деликатное дело, - негромко начал он, склонившись к уху собеседника.
- Стать крестным отцом ее новорожденного малютки, - попытался угадать Петр Ильич.
В обществе Иосифа он всегда чувствовал себя легко и непринужденно, несмотря на солидную разницу в возрасте и положении.
Иосиф рассмеялся так громко, что лошадь убыстрила шаг и поддержала его своим ржанием. Смеялся он вкусно, запрокидывая голову и хлопая в ладоши.
- Ну, будет вам, будет…
- Ах, Петр Ильич, рассмешили, - утирая платком глаза, наконец-то заговорил весельчак. - Но дело совершенно другое. Одна дама, просившая меня сохранить ее имя в тайне, просила узнать у вас, не будете ли вы оскорблены ее просьбой, можно даже сказать - мольбой, а точнее - заказом.
- Заказ оскорбить не может, - убежденно ответил Петр Ильич, вяло скользя взглядом по бульвару. - Оскорбить может только размер оплаты…
- Об этом можете не беспокоиться - гонорар вы назовете сами. Какой пожелаете. Вас же просят написать две-три фортепианных пьески… Для домашнего музицирования. Если вы ничего не имеете против, я вдамся в подробности…
- Вам ли, дорогой Иосиф, не знать, что я вечно нуждаюсь в деньгах, - вздохнул Петр Ильич. - Давайте подробности, только скажите прежде, кто она - эта ваша Семирамида.
- Баронесса фон Мекк, Надежда Филаретовна, - ответил Иосиф. - Вы незнакомы, но она о вас наслышана.
- И я о ней тоже, - ответил Петр Ильич. - Мне говорил о ней Николай Григорьевич…
- Могу себе представить, - потешно сморщил нос Иосиф. - Небось, сказал, что госпожа баронесса некрасива и стара…
- Я запомнил только, что госпожа баронесса большая оригиналка, - деликатно возразил Петр Ильич.
- Определенно оригиналка, - согласился собеседник. - Несомненно - оригиналка. Но должен заметить, что она умна, имеет о вещах собственное суждение и…
- Стой! Приехали! - рявкнул извозчик.
Лошадь послушно встала.
- Пожалуйте, господа, полтину за быструю езду, - нагло запросил Ванька.
Получил от Иосифа двугривенный, поблагодарил и убрался восвояси.
- Тогда тоже был дождь… - словно про себя сказал Петр Ильич, придерживая рукой головной убор и глядя в свинцово-серое небо.
- Когда? - не понял Иосиф.
- В Байрейте, перед первым представлением "Нибелунгов", - пояснил Петр Ильич. - В одной из лож я видел ее… Однако, что ж мы встали у дверей - промокнем ведь, да и есть хочется.
ГЛАВА ВТОРАЯ "ПЕРВОЕ ПИСЬМО"
Ежедневная правка инструментальных и гармонических задач способна навсегда убить любовь к музыке. Ну, если не к музыке, то уж к преподаванию - наверняка.
Для Петра Ильича ре1улярное хождение в консерваторию из занятия превратилось в рутину, а из рутины - в лямку. Лямку давно постылую, а оттого вдвойне, нет - втройне тягостную.
Для творчества совершенно не остается времени и сил, жалование утекает сквозь пальцы, раздражение все растет и растет и вдобавок приходится сносить эти смешки, перешептывания и гадкие многозначительные взгляды за спиной. О Господи, как же хороша, как покойна была бы жизнь, если бы люди были более снисходительны и терпимы…
Нет, порой снисходительность людская бывает поистине безграничной. Можно, искусно передергивая карты, обирать до нитки доверчивых простофиль и оставаться при этом приличным человеком. Не умеешь играть - не садись.
Можно, развлечения ради, соблазнить дочь какого-нибудь лавочника или, к примеру, акцизного чиновника, разбить девушке сердце и похваляться очередным пополнением списка "блистательных побед" в кругу друзей.
Можно напиться до полной утраты человеческой сущности и устроить безобразный публичный скандал. Поговорят дня два и забудут - с кем не бывает.
Можно тайком поколачивать жену, можно наставлять рога нелюбимому мужу, можно, пребывая в меланхолическом расположении духа, швырять тарелками в прислугу… Можно почти все. Кроме тех вещей, которых общество "не приемлет".
"Не судите, да не судимы будете, ибо каким судом судите, таким будете судимы", - сказал Спаситель. Все помнят его слова, но никто им не следует.
Он помотал головой, отгоняя тягостные думы, пригубил коньяку, секунду подумал и допил рюмку залпом. Приятное тепло ненадолго разлилось по душе.
Захотелось спокойной жизни.
Нет, в самом деле, пора назло всем ханжам стать добропорядочным, женатым, человеком.
Да-да, непременно - женатым. Это обстоятельство заткнет сплетникам рты и заставит их искать другую мишень для упражнений в сомнительном остроумии. Кому интересна приватная жизнь совершенно обыкновенного человека? Да никому!
"С волками жить - по-волчьи выть", - вспомнилось кстати.