С иронией изображаются едва ли не все персонажи повести. Так, в уста графини Воротынской, которая, казалось, создана для "света", автор вкладывает слова, разоблачающие любовь и дружбу в избранном кругу: "Мы, бедные женщины, самые жалкие существа в мире: мы должны скрывать лучшие чувства души; мы не смеем обнаружить лучших наших движений; мы все отдаем свету, все значению, которое нам дано в свете. И жить мы должны с людьми ненавистными, и слушать должны мы слова без чувства и без мысли". Графиня начиталась романтических светских повестей и повторяет страстные речи их героинь. Но под маской "избранной", романтически разочарованной и страдающей натуры скрывается самая заурядная светская интриганка, расчетливая, хитрая и жестокая. В свое время она отказалась от любимого человека (Сафьева), а теперь расстраивает брак Леонина (прототип его – Лермонтов) с Наденькой. Другие образы также написаны в иронической манере с оглядкой на романтическую светскую повесть. Например, таинственный и разочарованный Сафьев, сделанный наставником Леонина в светском обществе, опять-таки повторяет истертые прописные истины, уже давно известные читателям повестей ("Под маской можно сказать многое, чего с открытым лицом сказать нельзя"), но психологически оправданные тем, что ему внимает неискушенный в светских обычаях и романтически восторженный юноша. Поведение Леонина и Сафьева во многих эпизодах также напоминает известные литературные образы: "Леонин бросился к Сафьеву и хотел прижать его к своему сердцу. Сафьев его хладнокровно остановил".
Иронически осмыслены и описаны Леонин, тип по своей роли близкий к романтическому герою, вступающему в конфликт со "светом", князь Щетинин, в котором неожиданно и необъяснимо проснулись хорошие человеческие качества, Наденька – естественное существо, невинное, но вовсе не лишенное, по представлению Сафьева, расчета ("Она, – говорит Сафьев Леонину, – будет любить не тебя, которого она не знает, а Щетинина, за которого она боится, и потом, душа моя, Щетинин князь, богат, хорош, человек светский и влюбленный, а ты что?.."). Леонин не столько гоним "светом", сколько сам виноват в своих неудачах. Его увлекает наружный блеск общества, он принимает пустую любовную интригу за настоящее чувство и упускает свое счастье. Совершенно ненужной оказывается и дуэль, в которой герою нечего защищать и некого наказывать. Недаром Сафьев произносит иронический приговор Леонину: "Поезжай себе: ты ни для графини, ни для Щетинина, ни для повестей светских, ни для чего более не нужен…".
Переиначив все ситуации и амплуа героев романтических светских повестей (нескрываемой иронией веет и от намерения бабушки спасти внука и женить его на Наденьке, для чего она срочно прибывает из патриархально-идиллического мира в Петербург как раз в то время, когда Наденька просватана за Щетинина, а внук спешно бежит из Петербурга), Соллогуб высмеял их, сведя все линии повести к благополучному, казалось бы, концу. Но за разоблаченной условностью ситуаций проглядывало драматическое содержание жизни: в "свете" ничто не изменилось и не могло измениться, он остался таким же замкнутым, непроницаемым, в нем не могут найти себя те, кто не хочет к нему приспособиться, или те, кого "свет" отвергает (Наденьку он принял, Леонина изгнал). Беда не в том, что люди живут в "свете" или вне "света", – беда в том, что они обманываются, видят жизнь в искаженном зеркале и потому теряют достоинство, честь, любовь, совершают дурные поступки, которых сами потом стыдятся, и заживо хоронят свою молодость. В "свете" нет романтики и не следует искать в нем столкновения "злодея", целиком зависимого от общественных требований, утратившего индивидуальность, с человеком "естественным" и неподвластным воздействию среды. "В обществе, – объясняет наивная и неопытная Наденька неумелому романтику Леонину, – я уверена, пороки общие, но зато достоинства у каждого человека отдельны и принадлежат ему собственно. Их-то, кажется, должно отыскивать, а не упрекать людей в том, что они живут вместе".
В "Большом свете", имеющем иронический подзаголовок "Повесть в двух танцах", и в других произведениях Соллогуб, вывернув наизнанку ситуации, характеры героев светских повестей романтиков, подверг их критике и, в конечном итоге, "убил" жанр, обнажив условность и книжность идей и положений. Все это свидетельствовало об упадке некогда популярного жанра и скором уходе его с литературной сцены. Так оно и случилось. Однако принципы социально-психологического анализа, сложившиеся в светской повести, не пропали втуне, а были усвоены и развиты в последующей русской прозе. Светская повесть сохранила не только историко-литературный, но и самостоятельный художественно-эстетический интерес. В ее создании участвовали подлинные мастера слова, которые сообщили ей увлекательность, остроту сюжета, глубину, свежесть размышлений, изящество стиля.
Бытовая повесть
В процессе развития романтической прозы 1820-1830-х годов складывается особая жанровая разновидность, которую часто называют бытовой (или нравоописательной) повестью. Ее становление как самостоятельного жанра происходит в сопряжении с предшествующей традицией бытописательства. Истоки этой традиции уходят в петровскую рукописную повесть, демократическую сатиру XVII в., переводную литературу западного происхождения. Сам же термин "бытовая повесть" впервые был употреблен А. Н. Пыпиным по отношению к повестям XVII в. о Савве Грудцыне и Фроле Скобееве.
Начиная с древнерусской литературы, с бытописанием прочно связывалась тенденция "овладения" бытом. Объектом изображения оказывается современная бытовая жизнь, обиходная, повседневная, будничная, с акцентированием в ней характерных деталей, которые заполняют повествование, играя в тексте определенную роль. "Бытовой" элемент закономерно обусловливал демократический характер литературы, так как осмысливался по преимуществу быт среднего сословия: низшего духовенства, купечества, чиновничества, городских низов.
Бытописательство становится приметной чертой массовой беллетристики второй половины XVIII в., и происходит это в немалой степени под влиянием европейского плутовского романа: героев окружает и властно опутывает густая сеть мелочных забот и рутинных отношений (В. Левшин. "Досадное пробуждение"), враждебных малейшим проявлениям человеческой души (Неизвестный автор. "Несчастный Никанор, или Приключение жизни российского дворянина Н*****"). Несмотря на это, некоторым героям удается выстоять под давлением порочных и губительных жизненных обстоятельств (М. Чулков. "Пригожая повариха, или Похождение Мартоны").
Все эти аспекты бытописания в XVIII в. нашли отражение у В. Т. Нарежного. Однако, вследствие своей сосредоточенности на изображении бытовой стороны жизни, он достаточно противоречиво воспринимался современниками. С одной стороны, Нарежного причисляли к "грубым фламандцам" от литературы, с другой, он, по мысли П. А. Вяземского, – "первый и покамест один", кто "схватил" "оконечности живописные" "наших нравов". Способность живописать бытовую сторону жизни в ее мелочах и поэтических проявлениях обнаружилась в повестях: "Бурсак, малороссийская повесть", "Два Ивана, или Страсть к тяжбам", "Гаркуша, малороссийский разбойник", "Российский Жилблаз" и др.
На фоне предшествующей бытописательной традиции особенно отчетливо проявляется своеобразие романтического осмысления быта.
Романтики разделяли сложившееся в литературе представление о быте как о внешней, обыденной стороне человеческой жизни. Однако быт для них не является самоценным эстетическим объектом изображения и, как правило, имеет в романтическом произведении подчинительное значение: быт выступает преимущественно "как материал оценочный".
Ассоциируя быт с исключительно отрицательной формой бытия, романтики с помощью воссоздаваемых ими бытовых реалий, картин, образов выражали свое непосредственное отношение к окружающей действительности как к миру порочному. Здесь русская бытописательная литература сохраняла ощутимую связь с традицией дидактико-сатирического бытописания XVIII в. сориентированного на воссоздание пороков, "странностей" и аномалий общества. Однако быт у романтиков выступал и в прямо противоположной оценочной тональности.
Бытовая повесть в ее романтическом изводе оформляется на протяжении 1810-1820-х годов. Тогда же она получает признание в критике. Н. И. Надеждин называет ее "дееписательной", О. М. Сомов – "простонародной".
Типологической общностью, позволяющей выделить этот жанр, является ориентация на художественное воссоздание быта и нравов средних и низших слоев общества, осмысление бытовой стороны их жизни.