А вот окровавленные, заколотые, забитые - горожане из Мо; солдаты гарнизона с опухшими лицами и веревками на шеях, синие от холода парижские дети… Под их взглядами губы мои шевелятся беззвучно, я уже не решаюсь в голос требовать справедливости у Бога - я только шепчу, как Иов: почему? Если Бог хотел моего поражения и смерти - почему не сокрушил меня раньше? Почему я не нашел своего конца при Азенкуре, прежде чем успел сотворить все эти мерзости? Или еще раньше - в бою против Хотспера, когда стрела пробила мне щеку и нёбо, чуть-чуть не достав до мозга? Почему меня не казнил Ричард? Почему Ты позволил мне жить и делать все это - я же не мог поступать иначе! Я был жесток с руанцами, чтобы не пришлось быть жестоким дальше - мне ведь дороги жизни подданных, и лучше запугать одних примерном других, чем брать большой кровью и измором каждый город. Если бы я знал заранее, что сопротивление в следующих городах будет более ожесточенным - я бы нашел другой способ, но войны - они выигрываются жестокостью, предотвращающей большую жестокость…
И тут мы останавливаемся, потому что кто-то заступает дорогу. Белые латы сверкают так, что дьяволы роняют портшез, чтобы закрыть глаза руками. Я кричу от боли. Виновен, виновен! Мыслью, словом, делом и неисполнением долга. Я знал. Я всегда и все знал, и в последний миг сказал правду: я не мог отступить, потому что не мог отречься от своей маленькой правоты. Англия была важна мне больше, чем правда - но я истощил Англию в этой войне, и оставил шаткий трон, гробницу своей династии. За что же я убил всех этих людей? Мы видели как побеждает Жанна - не изничтожая гарнизонов, не убивая горожан голодом и огнем. Мы видели и предпочитали говорить "Ведьмовство!" За это я отправлюсь в ад - и я могу лишь признать, что там мне самое место.
Она поднимает забрало и делает шаг вперед, обнажая меч. Знаменитый меч из Фьербуа. Я смотрю на него и знаю, что этот меч сейчас пресечет мою несчастную жизнь - и я отправлюсь в геенну. Ничего не исправить. Ничего.
Меч поднимается - и не опускается.
– Убирайся, - доносится из-под сияющего забрала. - Он не твой.
Я с трудом верю ушам. Меня милуют без условий, без выкупа и контрибуции - просто за то, что я слаб. Просто потому что я виновен.
– Какого… - мой мучитель никнет, корчится от света. - Ну что вы за народ такой - постоянно отбираете у меня тех, кто вас мучил, предавал, сжигал…
– Распинал, - подсказывает она, шагая вперед. Он отступает, чтобы меч не коснулся его, и уже не стоит между нею и мной.
– Мы ведь солдаты, бес. А солдаты своих не бросают. Какие те ни есть.
– Джоанна, - шепчу я. - Джоанна, опомнитесь. Какой я вам "свой"?
– Вы хороший человек и добрый христианин, Генрих. Обопритесь на меня, предстоит долгий путь. Я ведь говорила - посмотрим, чья любовь сильнее.
– Я… пытался любить, Джоанна. И Англию, и вас… Почему же все вышло так плохо?
– Потому что вы мало любили Англию, ваше величество. Вы не знали, сможете ли любить ее в поражении, не знали, как будете жить, если она ополчится на вас - вот и подпирали свою любовь победами, покупали ими Англию как девку. Когда любовь слаба - она должна кормиться победой и правотой. А когда любовь покрепче будет, ей хватит и поражений со страданиями. А когда она сильна - тогда ей и вражда нипочем. Тот, кто видит и любит нас слабыми - тот и побеждает нас. Сложите меч, ваше величество, и пойдемте на свободу.
Весеннее небо дрожит, поглощая наш пепел. Замок Буврёй исчезает, сливаясь с пятном города, город растворяется среди распластанных полей, поля сливаются в сплошное зеленое полотно, а потом зелень и синь смыкаются то ли в борьбе, то ли в объятии. Земля бусинкой выпадает из черного рукава, теряясь среди рассыпанных звезд.
Однажды мы вернемся к этим равнинам - когда наши сердца смогут вместить и Англию, и Францию, и весь Божий мир. Когда правота не будет нуждаться в победе, а силу мы сможем черпать в поражении. Когда у жалости и справедливости будет одно лицо. Когда "Я прав" не будет означать "Ты мертв" - тогда мы вернемся.
А пока что - я погружаюсь в благодарное молчание. Я рад, что меня спасли от худшего из поражений.