Мама умерла еще через полтора года… И вот это событие изменило "наш привычный уклад" кардинально…
Детство, оно сродни мотыльку. Красивому, с яркими крылышками и легким, кратковременным мигом полета. Потому что в детстве отсутствуют и планы на будущее и ноющая ностальгия по прошлому. Детство эгоистично, ибо живет лишь днем сегодняшним, беря от него по максимуму. Без заначек на завтра и зароков от прежних ошибок. Вот так и мы… Нет, мама, конечно, болела. Иногда. Днями лежа в своей огромной кровати за задернутыми наглухо шторами. В спальне, пропитанной лечебными снадобьями и еще чем-то тревожно густым, темным облаком висящим над ее запрокинутой головой. Но, воспоминание это быстро выветривалось, как из комнаты, едва там распахивались окна, так и из наших с Арсом голов. Вытеснялось более важными заботами порхающих в своем ярком мире мотыльков. А потом все, вдруг, изменилось и я впервые, давясь слезами под лестницей, шепотом вопросила у брата:
- Арс, а что будет завтра?
- Не знаю, - растерянно глянул тот на меня. - Это он во всем виноват. Это из-за него она постоянно болела.
- Не говори ерунду. Мама и с отцом тоже мучилась головой. Помнишь, - хлюпнула я носом. - наш семейный лекарь предупреждал, что ей волноваться вредно и какую-то микстуру вонючую прописывал?
- А кто маму заставлял волноваться?.. Больше остальных? - вовремя уточнил мой "примерный" со всех сторон брат. - Он. Со своей работой и еще кое-чем, похуже.
- Арс, чем "похуже"? - недоверчиво прошипела я. Подросток хмуро уткнулся взглядом в пыльный угол:
- Тебе ведать о том ни к чему. Да только я точно знаю - из-за него, этого пеликана жадного, мама умерла.
А что ожидает нас завтра, мы в том разговоре под лестницей так и не выяснили. Да только жизнь сама за нас все решила. В лице человека по имени Сест ди Федел…
Местное кладбище, видное еще издали густой зеленой макушкой из высоченных дубов, находилось в стороне от кипящих жизнью городских улиц. И хоть рядом с ним, на тюльпановой пустоши, то быстро появлялись, то так же быстро пустели чьи-то скромные постройки, жители Канделверди капитально осваивать ту часть предгорья явно не торопились. Я же торопилась сюда каждый день. И сначала являлась без всяких других причин, кроме единственной - проведать маму. А потом, пришлось их выдумывать. Не для себя. Для других. Для Люсы, маэстро Бонифаса, иногда насупленного сэра Сеста. Для скучающих теток, торгующих пучками из вечно подвядших цветов сразу у кладбищенских ворот. И один лишь Арс в моих оправданьях не нуждался. Он, казалось, вообще во мне теперь не нуждался, нырнув с головой в видимость дерзкой взрослой жизни…
В тот ветреный майский день облака, согнанные с просторов Моря радуг, досрочно закончили в городе послеобеденную сиесту. Поэтому тетки у распахнутых настежь ворот, уже не клевали носами над своими тощими пучками. Пришлось здороваться, демонстративно поправив на боку папку на длинных ручках (рисовать пришла, не просто так). А уж потом, сразу за высоким забором, быстро нырнуть в пеструю тень кладбищенских дубов. И зашагать по широкой центральной аллее. За последние два года я узнала о городском кладбище почти все. Хотя эта его часть, самая старая, была под стать здешним дубам, которые своими вершинами упирались в вечность. Вот и серые мраморные памятники-надгробья, судя по их выеденному ветром и солнцем виду, тоже были от этой вечности в одном шаге (если такое выражение вообще применимо к статуям и деревьям).
И некоторых из них я, действительно, рисовала. Поэтому сейчас, проходя мимо, задерживала взгляд, как на старых приятелях. Вот, например те, что высятся слева на бугре, полностью утонувшем в пахучих желтых лилиях. "Здесь покоится Петра Волош. Дева, достойная наших разбитых сердец" - надпись на постаменте, едва различимая сейчас. И две каменные фигуры: ангела смерти, с силой снимающего с головы девушки венец жизни. Девушка цепляется за него руками, хотя очи ее уже сомкнуты. И действительно, данная Петра покинула бренный мир внезапно и при невыясненных обстоятельствах… Или еще одна местная "почти вечность" - умирающая женщина, держащая в одной согнутой руке цветок мака, как символ сна. В другой - ритуальную емкость для скорбных слез (вероятно, ее оставшихся горевать близких). А чуть дальше, почти скрытый в густо разросшейся сирени - постамент с восседающим на нем ангелом-хранителем. Люди свято верят, что такая скульптура заставит небесного охранника беречь своего "подопечного" и на том свете. Наверное, поэтому молящийся ангел опирается обеими руками на увесистую дубину… Но, самой любимой моей здешней скульптурой был лежащий под покрывалом из плюща, каменный лев. Время почти стерло с его добродушной морды нос, а листья плюща скрыли раззявленную во всю ширь пасть (словно животному очень жарко) и эти метаморфозы сделали из надгробного льва сказочного персонажа: с головой кудрявого младенца и туловищем хищника. Вот его я рисовала больше всех остальных. Каждый раз меняя выражение "детских" глаз и положение лежащих лап. А про себя называла "наивным чудовищем".
- Ух, ты! - разлегшаяся посреди аллеи, худая рыжая кошка, заставила меня вновь сосредоточиться на дороге и через пару десятков ярдов, я увидела конечную цель пути. Хотя, сначала не ее, а, обрубающий аллею, ржавый, покрытый мхом забор с обмотанной цепью калиткой - входом в заповедную часть кладбища. Значит, мне осталось лишь повернуть перед ним налево. - Ну, здравствуй, мамочка. Это - опять я.
Наш семейный склеп назвать таковым можно было лишь по принадлежности к месту. Потому что он скорее, напоминал прямоугольную беседку, сотканную из ажурных металлических прутьев с единственным надгробием по центру и лавочками вдоль узких перил. Заполнились они седоками лишь единожды - в день маминых похорон. Остальное же время были заняты опадающей дубовой листвой да еще воробьями, облюбовавшими это ветреное место для своих посиделок. И первым делом я привычно разогнала мелкую, гулко чирикающую компанию. А потом придирчиво осмотрела все остальное пространство… Вроде, без изменений. И уселась на край мраморной плиты:
- А у нас все по-старому. Так папе и передай. Люса ругается на меня за то, что я мало ем ее стряпню. На Арса - за то, что он опять не ночевал дома и почти забросил гимназию. И втихаря - на твоего мужа. По разным причинам. Меня маэстро Бонифас опять сегодня звал перебраться к нему, но я отказалась… Да, твои апельсиновые деревья зацвели. С опозданием, но, белые бутончики вот-вот раскроются. Но, кажется, про них я тебе уже говорила… - замолкнув, вдруг, вздохнула и огляделась по сторонам.
Здесь, в противовес портовому гомону, было тихо. И тишина эта неизменно умиротворяла. А еще, так же неизменно клонила в сон. И я, уже зевая, представила себе физиономии Люсы и маэстро, которым я только что сообщила: "Да я туда вообще жить перееду". Эта мысль мне сейчас показалась вполне здравой:
- Тем более, с братом буду видеться чаще, - скосившись на свежую ветку магнолии в каменной вазе, пробормотала я. А потом меня, вдруг, "понесло"…
Когда-то, много лет назад, мой учитель спросил: "Как в твоей голове рождаются "те, другие" картинки?". И я смущенно в ответ пролепетала: "Я их слышу". Из шума листвы, криков птиц, обрывков фраз. Да много еще из чего. Даже из скрипа несмазанных колес по улице. Все это множество сначала сплетается у меня в голове геометрическими узорами, а потом, вдруг вспыхивает отчетливыми яркими картинками в рамках из них. Странными, непонятными, но, четкими до малейших деталей. И единственное, что в них всегда повторяется…
- Маэ-э-эу-у! Ш-ш-ш-ш… Маэ-э-у! Ш-ш-ш! Ш-ш-ш!
- И ты, здравствуй, потерянная душа.
- Ш-ш-ш!
- А кто в этом виноват? Надо было еще при жизни своей…
- О-ой…
Женщина, бесцеремонно разглядывающая мои, разложенные по надгробью рисунки, отложила их в сторону и обернулась к рыжей кошке, сидящей на лавочке:
- Вот сколько ее знаю, все время - одна и та же песня.
- Про что? - ошарашено выдала я, схватившись за онемевшую после сна шею.
- Про что? - тихо повторила незнакомка. - Про свою несчастную жизнь и про то, что она вынуждена болтаться в этом унылом месте до своего "естественного исхода". Ну да, ее не переслушать. Ты почему сегодня так припозднилась? - в глазах незнакомки вспыхнули две тревожные луны, точные копии той, что секунду назад вынырнула из-за туч. И я еще успела подумать что, наверное, в местные "апартаменты" уже переехала, раз таких "гостей" принимаю, а потом резонно уточнила:
- А почему я маму здесь никогда не видела?
Моя собеседница даже слегка удивилась:
- А что ей тут делать? Это я, - качнула она темной гривой в заповедную часть кладбища. - охранительница здешней святыни. И со мной в компании лишь те, кто этой компании совсем недостоин.
- Ш-ш-ш!
- Однако, у них - другое мнение. Да и пусть. Так почему ТЫ до сих пор здесь? Хотя, нет. Я не то должна спросить. Почему ты так упорно стремишься сюда из реальности?
Вот уж не думала, что придется откровенничать с такой "нереальной" особой. И совсем не собираясь этого делать, я выдала одно из любимых выражений маэстро:
- А что значит реальность? У художника она - в его внутреннем видении. И я…
- Художница? - вскинула брови женщина. - Ты в первую очередь - баголи. А уж потом - художница.
- Ба-голи? Это… кто?
- "Сова" на языке моего народа. "Видящая особые знаки". У тех, кто позже заселил эти края, нет такого дара. А ваши предсказатели отличаются друг от друга лишь длиной языков и богатством фантазии. Вот кто - настоящие "художники", - последние слова незнакомка произнесла с воодушевлением, заставившим ее встать с противоположного края плиты, и в распрямившихся на груди складках платья я тут же заметила круглую вышивку:
- Сова…