Профессор взял его под руку, такая у старика была манера, и они пошли по полутемному и гулкому коридору первого этажа, где, казалось, даже в самом дальнем углу был отчетливо слышен каждый звук, каждый шаг, каждое слово, произнесенное даже шепотом. Вадим предупредительно наклонил голову и смотрел в лицо профессору, изображая предельное внимание и интерес, но тот самозабвенно размахивал рукою, говорил какую-то чепуху, что, Вадим прекрасно понимал, отнюдь не составляло сути того разговора, ради которого профессор, этот старый хитрец, и окликнул его минуту назад на лестнице.
- Вот что, голубчик. - Он взял Вадима за локоть. - Вы мне нравитесь как думающий студент, как человек энергичный, ищущий. Я прочитал черновик вашей курсовой работы. Да, да, голубчик, это пока черновик. Но сразу скажу, что ваша работа мне чрезвычайно понравилась, и, более того, я был приятно удивлен и даже несколько озадачен, разумеется, в хорошем смысле, вашими выводами. Очень неожиданная и свежая мысль и при этом никакого оригинальничанья и позерства, которыми так часто щеголяет ваш брат студент, ничуть не осознавая, что именно этим больше всего вредит себе. Но вместе с тем в самой работе есть все же места, написанные рукой довольно торопливой, даже, я бы сказал, в какой-то мере небрежной. Да, да, голубчик! И потому в таких местах мысль как бы скользит по поверхности. Прописные истины! Учебник в плохом переложении! Наука этого не терпит. Поработайте, потрудитесь и сделайте из великолепной курсовой начало кандидатской работы. Первый кирпичик уже есть. Поверьте старику. Тема интересна. Мало материалов. Ну что ж. В какой-то мере это даже хорошо. Когда появятся новые материалы и источники, перед вами откроются новые горизонты. Поезжайте в архив. Я выхлопочу для вас все необходимые бумаги, освобожу от занятий на недельку-другую. Да, кстати, как у вас деньгами? Порядок? Какой порядок? Относительный? Ну, вот что: возьмите у меня в долг, а потом, когда станете богатым, вернете. И возьмитесь за работу как следует. Работать вы можете. И получится неплохая работа. Потом я помогу вам опубликовать ее. Не статьями, не отрывками, как делаем иногда это мы, грешные души, а целиком - издать книжку. Подумайте, голубчик, подумайте. Вы пытаетесь перевернуть тяжелый, но богатый пласт. Будет трудно, да, трудно. Но вы всегда можете рассчитывать на мою помощь, до известной, разумеется, степени. И я рад буду видеть вас на кафедре языка не как студента, а как преподавателя.
Вы, Карицын, понимаете, о чем я говорю?
Последние слова профессора прозвучали больше утвердительно, чем вопросительно. Вадим кивал в ответ:
- Да, профессор, понимаю. Спасибо. Я буду работать, буду стараться.
- Надо стараться, голубчик, на-до! Наука - это прежде всего труд. Впрочем, вы это прекрасно знаете и сами.
Когда они пожали друг другу руки, профессор, будто вспомнив о полузабытом, неожиданно спросил Вадима, почему тот последнее время не заходит к ним.
- Анюта, голубчик мой, все уши прожужжала, теребит каждый день. Да и Елена Викторовна беспокоится, спрашивает, наводит справки, как вы устроены, нет ли проблем. Вы, я вам скажу по великому секрету, им очень понравились, произвели, так сказать, впечатление. Так что уж, сделайте милость, сегодня же извольте пожаловать на чашку чая. - Профессор беспомощно развел руками, а Вадим вдруг понял, что вот это и есть то, ради чего старик остановил его на лестнице. - А то мне Анюта снова сделает выговор. Вы что, поссорились? - Профессор вкрадчиво посмотрел ему в глаза.
- Нет, - ответил Вадим и покраснел; мгновенно перед ним вспыхнуло красивое бледное лицо Елены Викторовны, жены профессора, и исчезло. - Просто нет времени.
- Так ли?
- Так ведь тружусь.
- Ну уж, тружусь. Что значит - тружусь? Все трудятся, но при чем тут женщины? Их-то зачем обижать?
Старик, конечно же, ни о чем не догадывается, думал Вадим, стоя возле институтского крыльца и глядя, как профессор, смешно помахивая большим коричневым портфелем, идет по заснеженной аллее, он уверен, что я влюблен в его дочь...
Случилось это еще осенью: профессору стало плохо, прямо на лекции, вызвали "Скорую", но от помощи врачей старик отказался, попросил отвезти его домой, и Вадим, поймав на улице такси, поехал проводить его. Дома никого не оказалось. Уйти сразу было нельзя. Вадим помог профессору снять пальто, усадил его в глубокое мягкое кресло у окна, лечь в постель тот категорически отказался, и до вечера вынужден был читать ему отрывки из "Одиссеи" Гомера в роскошном старинном переплете. Профессор сам указал ему на эту книгу и попросил слабым болезненным голосом: "Голубчик, почитай, пожалуйста, те места, где есть закладки". Когда позвонили в дверь, Вадим пошел открывать и увидел на пороге двух женщин, удивительно похожих, как бывают похожи друг на дружку близнецы. Обе были молоды, но уже в следующее мгновение бросилась в глаза разница в возрасте: одной из вошедших было лет тридцать, а другая оказалась совсем молоденькой. Вадим пропустил их в прихожую, помог раздеться и, сделав это, позвал в дальнюю комнату, где, в уютном кабинете, в кресле у окна, ждал его профессор:
- Профессор! К вам, наверное, заочники! Я сказал, что вы больны, но они и слушать не хотят!
- Да? Заочники, говорите? Премилый народ! Ну что ж, зовите их.
И вдруг женщины захохотали. Они буквально сотрясали сумрачную тишину комнат своими звонкими голосами, они рыдали и всхлипывали. А через мгновение Вадим услышал хохот профессора.
- Карицын! Вы, голубчик, гениальнее великого Гомера! Знакомьтесь: Елена Викторовна, моя жена, Анюта, дочь.
Вадим пожал им маленькие холодные и тоже удивительно похожие ручки и только тогда улыбнулся и покраснел.
- Вы что же, милочки, - не унимался профессор, который к тому времени, похоже, окончательно оправился от своего временного недомогания, - снова посеяли ключи?
А через неделю в этой же самой прихожей, на этом же месте произошла еще одна историйка, но о ней знали только Вадим и Елена Викторовна. Елена Викторовна в тот день купила два билета на итальянский фильм режиссера Микеланджело Антониони и предложила их ему и Анюте. Сеанс начинался поздно, в двадцать два часа, и они, все вчетвером, успели еще поужинать, распить бутылочку сухого, отметить новую публикацию профессора в одном солидном литературном журнале и вдосталь наговориться. Когда стали собираться, Анюта на несколько минут спряталась где-то в спальне, очевидно, решив переодеться, профессор ушел в кабинет работать, а он и Елена Викторовна остались в прихожей одни. Она смотрела на него все с той же полуулыбкой, как привыкла смотреть с первого дня знакомства, и изредка поправляла красиво уложенные светло-русые волосы. Когда она подала ему пальто, он поймай ее руку, наклонился и поцеловал Елену Викторовну в шею чуть ниже мочки маленького розового уха; она вначале вздрогнула, потом оглянулась и, убедившись, что их никто не видел, улыбнулась своей очаровательной улыбкой, сказала тихо:
- Как странно на вас, Вадим, подействовало вино. И ведь слабенькое совсем, кисленькое...
- Вино было прекрасным, - улыбнулся он.
Она задержала его руку и, прижав палец к смеющимся губам, прошептала:
- Не будьте таким торопливым и нетерпеливым, юноша.
Вот и все, что случилось в тот вечер в просторной прихожей профессорской квартиры.
Вадим переписал курсовую, целиком переработав отдельные места, где было особенно много пометок, сделанных рукою профессора. Пришлось прочитать еще с дюжину книг и ученых записок, среди которых были и исследования профессора, сделать кое-какие выписки. Работа нещадно пожирала все свободное время, выходные дни. Иногда, когда в расписании не было лекций профессора, Вадим пропускал занятия, днями просиживал над черновиками и выбирался из общежития разве что на несколько минут: купить хлеба и табаку да забежать в букинистический магазин, полистать старые истрепанные тома, подшивки "Нивы" с удивительными иллюстрациями художников, имена которых он никогда не запоминал, посмотреть - в который уж раз! - на гравюры Бонга с божественных полотен Саккаджи и Годварда, с мрачных картин Стаховича и Яна Стыки.
Наступила весна. Приближалась летняя экзаменационная сессия.
Курсовая работа пошла хорошо. Как он узнал потом, ее с интересом читала вся кафедра.
А Гале он так и не ответил. Где-то затерялось письмо, и вначале он перерыл все учебники, залежи черновиков под кроватью и в шкафу, но конверта так и не нашел. Потом начались государственные экзамены, возникли сложности с распределением, пошла подготовка к работе над кандидатской. Поездки по адресам, переписанным из записной книжки профессора, гостиницы, библиотеки, деловые встречи, необходимые знакомства, которые ему с необыкновенной легкостью и с таким очарованием устраивала Елена Викторовна! Все отдалилось, размылось, отошло.
Но иногда во время этих встреч, ученых разговоров или в минуты отдохновения от тех и других на него вдруг наваливалась усталость. Он ощущал ее физически и нравственно, как болезнь, которая поражает и обрекает не только тело. И в эти минуты Вадиму стали отчетливо вспоминаться некоторые эпизоды, иногда одни и те же по нескольку раз, того теперь уже давнего деревенского романа. Ему уже казалось, что они, те эпизоды, существуют сами по себе, вне его, живут своими законами и независимо от его воли являются ему вдруг, погасив все вокруг. Через некоторое время все исчезало, но тяжесть и усталость - нет. Постепенно он научился угадывать их приход, так некоторые несчастные, одержимые страшными недугами, предчувствуют наступление припадка. В сущности, думал он, это и есть припадки, ни больше ни меньше: напряжение, почти судороги, потом полнейшее опустошение...