Однажды ему вспомнилась тропинка от бани к дому, мокрая от недавно прошедшего дождя, скользкая и теплая. Они идут босиком. Он держит Галю за руку и улыбается ей в темноте. Потом, у калитки, они прощаются. Она обнимает его холодными руками за шею и целует. Ее голубое платье кажется белым, оно тает в темени, будто в глубокой воде. Он смотрит ей вслед. Потом, когда Галя исчезает, - на засветившееся желтым электрическим светом крайнее окно. Вот там задернулась шторка, колыхнулась и пропала тень на ней. Ветхая калитка едва проступает из темноты - будто старые покосившиеся кресты на кладбище. Деревья вокруг больше похожи на свои отражения в воде, на угрюмые миражи. Он вздыхает, улыбается. Он чувствует прохладу ночи и усталость, которую можно утолить крепким здоровым сном. Он поворачивается, еще раз оглядывается на окно в саду, оно еще светится, отбрасывая на неподвижную крапиву широкую, как простыня, прямоугольную тень, и идет обратно. И вот, когда он уже у того места, где нужно сворачивать и идти луговиной, чтобы потом выбраться на дорогу, из-за акаций кто-то выходит, хватает его за свитер и шепчет сквозь стиснутые зубы: "Если ты, гад, ее обидишь, то… то я не отвечаю за себя. Понял, студент?" Темно. Вадим не видит этого человека, внезапно налетевшего на него из-за зарослей акации, но он узнает его, нет, не тогда, тогда он так и не узнал, кто остановил его, а теперь. Вадим чувствует нарастающую злобу и страх. "Ты что-нибудь понял, студент?" - настаивает тот; от него попахивает водкой и еще бензином или соляркой, Вадим не разбирается в этих запахах; он ниже ростом, но крепче и руки у него тяжелые и сильные. И если он сейчас схватит за горло, думает Вадим, облизывая пересохшие губы, то я ничего не смогу сделать, чтобы помешать ему. Нужно что-то сказать в ответ, только так можно защищаться, драться бессмысленно, он сильнее меня, синяки мне ни к чему, да, что-то сказать... что-то убедительное... Но он не успевает: тот с силой отталкивает его в сторону, презрительно усмехается и исчезает в темноте. Остается только ощущение своей беззащитности, униженности, страха и стыда. Он стоит по колено в холодной мокрой траве и дрожит, вначале слабо, едва ощущая свою дрожь, потом сильнее и сильнее, так, что начинают постукивать зубы. Он мерзок себе и жалок.
В другой раз он вспомнил тот день, снова тот день, когда все произошло.
"Что мы наделали?" - говорит она, поправляя волосы, рассыпанные по смуглым плечам. В глазах у нее испуг, и оттого, наверное, они кажутся еще темнее. Вадиму тоже вдруг становится страшно, потому что он понимает: с этой минуты их связывает нечто большее, чем просто взаимные симпатии, взгляды, слова, поцелуи, что их связывает то огромное, что объединяет людей иногда навсегда, на всю жизнь, а иногда обрекает на долгие мучения. Но он находит в себе силы и говорит: "Успокойся, все будет хорошо", - и целует ее в щеки и плечи. "Да, хорошо... А сам дрожишь". - В ее голосе совсем детские интонации. Он уже жалеет о том, что произошло, что был так настойчив, и начинает злиться на нее. "Я же не знал, что ты..." - "Что?" - Она поднимает заплаканные глаза, в них смятение и усталость, волосы прилипли к щекам, на которых еще не высохли слезы боли, удивления и восторга. "Ну, ты же знаешь что", - говорит он как можно спокойнее - она не должна замечать его озабоченности. Она какое-то время смотрит ему в глаза, потом откидывается на лавку и хохочет. Вначале ему показалось, что у нее истерика. Он наклоняется и целует ее, чтобы хоть как-то успокоить ее, и чувствует, как она начинает отвечать на его ласки...
Вспоминалась и пыльная дорога в деревню.
Галя с матерью идут впереди, а он, придерживая на усталых плечах вилы, едва поспевает следом, смотрит на загорелые девичьи ноги и думает...
О чем я тогда думал, пытался он вспомнить всякий раз, когда память бралась за тот эпизод. О чем? Ведь я о чем-то думал... Но память была бессильна, она не удержала того, мизерного, что казалось ему сейчас самым существенным и важным.
В кабине было душно. Это сразу напомнило ему летние полуденные троллейбусы. Он расстегнул плащ, ослабил галстук, толстым узлом давивший на кадык. Галстуки ему завязывала Елена Викторовна. Однажды она прокралась к нему в общежитие; пока он был в душевой, она завязала все галстуки, лукаво пояснив ему, что это, дескать, на всякий случай, чтобы помнил, чтобы не потребовалась посторонняя помощь. Вадим набрал нужный код, номер домашнего телефона, автомат работал исправно, и где-то далеко-далеко голос отца ответил.
- Отец! - крикнул он. - Подожди, отец. Позови вначале Галю.
- Галю? Какую Галю? Какую Галю, сынок?
- Позови Галю. - Он сказал это негромко, но твердо, и отец уже больше не переспрашивал. Молча дышал в трубку.
Молчание длилось с минуту.
- Вадик, сынок, сейчас подойдет мама. - В голосе отца слышалась растерянность.
- Не надо маму! - закричал Вадим. - Не надо, отец, я прошу тебя. Позови Галю. Галю! Мне нужно многое сказать ей. Я боюсь, что будет поздно...
- Успокойся, сынок. Я, кажется, понимаю... Катя, ты мне что-то говорила про ту девушку, которая… ну, тогда, в клинике... Помнишь? Как ее зовут? Да? Вот оно что...
- Позовите ее! - закричал Вадим и ударил кулаком в пластиковую стенку. - Позовите немедленно! Отец, позовите ее! Почему вы не пускаете ее к телефону? Какое вы имеете право запрещать ей разговаривать со мной?
Он уже не слышал, что говорил ему отец, он с силой ударил трубкой по автомату, по черному стеклу табло - раз, потом другой; он повернулся и, увидев испуганные лица людей, снова ударил, теперь уже по двери, брызнуло, зазвенело по полу стекло, толпа расступилась, кто-то, как ему показалось, выкрикнул его имя.
- Кто это? Кто зовет меня? - спросил он запавшим голосом, пряча в карманы плаща окровавленные руки, кровью была испачкана его одежда, забрызган пол, усыпанный осколками разбитого стекла, дверь и пластиковые стенки кабины.
- Да схватите же его!
- Он весь в крови...
- Он весь изрежется!
- Нужно позвонить на "Скорую".
- Вадим! Что ты наделал!
- Мужчины! Вот вы, задержите его! Он уйдет и истечет кровью! Да есть ли среди вас мужчины!
Она
Галя торопливо прошла через площадь, пропустила внезапно выскочившие из-за поворота на большой скорости "Жигули", свернула в незнакомый переулок, зашла в первый попавший подъезд, прижалась к холодной стене и заплакала.
Прошло несколько минут, а может быть, час. Ее окликнула маленькая седенькая старушка, похожая на подростка, она держала на руках такую же маленькую и беленькую собачонку, которая тоже с любопытством разглядывала Галю. Галя не расслышала, что у нее спросила старушка, она увидела ее уже тогда, когда та замолчала и, поджав морщинистые губы, похожие на выстиранные, вылинявшие и неотглаженные шелковые тряпочки, вопросительно посмотрела на нее.
- Я сейчас уйду, - зло сказала Галя. - Вероятно, здесь нельзя стоять. - Она нашла в сумочке носовой платок и стала торопливо стирать со щек и век потекшую тушь.
- Но... если вам плохо... - кое-как справившись с внезапным замешательством, чуть погодя участливо заговорила старушка; выражение ее лица тоже изменилось - это Галя почувствовала по интонации ее голоса.
- Нет, все уже хорошо. Извините. Я действительно не туда зашла.
- У вас, очевидно, потекли глаза, - снова заговорила старушка, старательно выговаривая каждое слово, словно осторожно ступая в темноте по ступенькам, которые вот-вот должны кончиться. - В таком случае вы можете умыться у меня, я сейчас отопру дверь. Прошу вас. - И она вынула свободной рукой из кармана длинный ключ на синей тесемке и указала ей вверх, там, видимо, была ее квартира.
- Нет, все в порядке. Не трудитесь, пожалуйста. Извините.
Галя вышла из подъезда. Оглянулась в переулок, в конце которого виднелся кусочек
площади, троллейбусная остановка, фонарный столб, где все еще стоял мужчина в светло-
коричневом плаще и пристально смотрел куда-то в другую сторону.
Как у нее хватило выдержки и сил, чтобы не вскрикнуть, не позвать его по имени, его, того, с кем мысленно не расставалась все эти годы и с кем нечаянно встретилась на площади перед телеграфом, как у нее хватило мужества повернуться и уйти и даже не оглянуться при этом, она не понимала; она лишь дрожала всем телом, с трудом удерживаясь на ногах, и судорожно сжимала сумочку. Она снова и снова вспоминала его слова, его глаза, устало глянувшие на нее из-под низко надвинутой на лоб шляпы. Взгляд и голос. Голос и взгляд.
- Простите... я не курю... - прошептала она, повторяя обрывки мыслей, и слезы потекли по щекам и вздрагивающему подбородку.
Она уже не замечала ни своих слез, ни прохожих, которые останавливались и смотрели ей вслед, пожимая плечами и бормоча что-то, видимо, окликая, успокаивая ее.
- Простите, я не курю, - отвечала она им громко, резко и раздражительно, словно к ней приставали на этой пустынной улице, где она ни разу еще не бывала.