У этих мистиков не было единых взглядов и тем более стройной концепции, равно как не существует единой космогонической теории в самом "Дао дэ цзине". Они не умели концептуализировать, но взамен этого обладали единым мистическим опытом, опытом живого общения с сакральным. Вполне вероятно, что далеко не все они использовали понятие "Дао", не случайно в некоторых параграфах архаическое понятие "Неба" явно превалирует над всем остальным.
Лаоисты записывают высказывания этих ранних мудрецов, а также ритуальные формулы и народные поговорки, составляют сборники речений - аграфу, тем самым обобщая мистический опыт древних и "переводя" оккультные формулировки на язык обыденной жизни. Именно поэтому мистерия мысли "Дао дэ цзина" внезапно открывается во вполне практическую деятельность человека и государства: здесь и наставление правителю, и мечта, чтобы народ "жил на расстоянии взаимной видимости", "наслаждался пищей" и "был доволен жилищем" (§ 80). В сознании лаоистов Дао становится не просто отвлечённой теорией, не слепком мистического опыта древних, а Путем не только метафизическим, но и практическим.
И в этом смысле "Дао дэ цзин" отнюдь не символичен, не аллегоричен, в нём нет ни малейшей наигранности и даже сокрытости. Он говорит о жизни каждого из нас - о жизни конкретной, повседневной. Он описывает то, что произошло, и то, что ещё только произойдёт. Это описание видений, которые испытывают маги и посвященные в момент своей практике - описание измененных состояний сознания. И в этом - парадокс мистической реальности мира, в котором "Дао вечно возвращается к самому себе". Оно уже проявлено - и ему ещё суждено будет проявиться; оно уже породило все вещи и человека - и нам ещё суждено будет прийти в этот мир. Небытие уже реализовало себя в Бытии, уже разродилось мириадами явлений, - но ещё пребывает на уровне "семени" и только будет проявлять себя. Но мир пребывает и в постоянстве - неизменности бесконечного возвращения, трансформируется, не изменяясь, и поэтому он никогда не бывает воистину истощён и ему нет необходимости возрождать себя, не надо самодополняться, и в нём нет места смерти (§ 50).
Мы не знаем, по сути, ничего о том крайне закрытом круге посвящённых, в среде которых сформировалась теория, нашедшая своё отражение в "Дао дэ цзине". Зато на первый план выходят те, кто переосмыслил и записал её для нового круга - круга служивых интеллектуалов и свободных мудрецов.
Мистики и интеллектуалы
Лао-цзы, равно как и другой "претендент" на авторство трактата - Ян Чжу, происходили из мелких аристократических домов, ещё не пришедших в окончательный упадок, и были людьми хорошо образованными. И здесь нам вновь придётся вернуться к самому характеру интеллектуальной элиты той эпохи.
Вокруг наиболее образованных интеллектуалов складывались группы учеников, постепенно формируясь в школы, в которых, правда, никогда не было более нескольких десятков учеников. Именно такие школы, собранные вокруг магической по притягательности и обаянию личности учителя, сформировались вокруг Конфуция, Мэн-цзы. Можно предположить, хотя и не вполне доказательно, что подобная школа сформировалась и вокруг Лао-цзы, или того человека, который ассоциируется в традиции с этим именем. Эта школа, сама по себе будучи не столько мистической, сколько прагматической, в определённой мере политизировала учение мистических школ, перевела его на практический язык управления государством. Здесь метафизический горизонт бытия находит своё осознание как оправдание преданному служению древности, когда высшая мудрость и мистериальность были повседневностью жизни, когда сама по себе эта жизнь творилась не указами правителя, не силой оружия, но исключительно Благодатью самого правителя. По сути, идеалом становится даже не император, а верховный жрец, чья власть зиждется не на политическом и военном могуществе, но на сакральной силе, данной ему космосом или самим Дао.
Войны, разворачивающиеся между царствами, постоянные конфликты и заговоры, разрушение традиционных общин создавали впечатление краха некогда стабильного общества. Но для лаоистов кризис государства - конфликт мистического, высшего порядка. Социальные причины предопределены нарушением гармонии с Дао.
Где же выход из интеллектуального кризиса государства? Ряд представителей интеллектуальной элиты предлагают "отмечать достойных", "превозносить способных", по достоинству оценивать таланты и заслуги людей, которые могут стать на один уровень с мудрецами. Но те, кто составлял "Дао дэ цзин", относились явно к другому течению - для них более важным считалось незаметное величие духа, подспудное и неприметное властвование Поднебесной. "Не превозноси мудрых - и люди не будут соперничать" (§ 3). Самоумаление здесь оборачивается величием духа, стремление к высокому посту, даже полученному по достоинству, - непривязанным странствием. Не случайно мудрец должен "вечно идти за нагруженной телегой".
Именно в духе лаоистов - желание "умерить желания", "оскудеть в поступках". В их же духе, получив блестящее образование, понять ущербность такого знания и объявить о необходимости "отринуть мудрецов".
В их мироощущении чудесность ничем не отличается от обыденности - ведь Дао присутствует "здесь и сейчас", неотъемлемо присуще этому дню. А если быть более точным, - посюсторонняя реальность есть атрибут и выразитель этого Дао. И поэтому "простота и неприукрашенность", возвышенная скромность повседневной жизни становятся для служивых людей смыслом существования.
Глубокий интеллектуализм лаоистов уже не мог удовлетвориться примитивными представлениями о верховном духе - Небесном владыке (ди), не приемлет он и чувства абсолютной зависимости человека от него. Нет оснований думать, что лаоисты разработали новую теорию мироосмысления, - именно теории, концепции с её сложными казуальными связями здесь не было, да и быть не могло. Сочетая в себе мистическое видение реальности и изящество мысли образованного человека, имея благодаря этому особую предрасположенность сознания, лаоисты вырабатывают новый тип чувствования.
На смену верховному духу приходит Дао, которое "является предком всех образов и [верховного] владыки (ди)" (§ 4). Именно тонкий интеллектуализм и возможность мистического видения позволяют им говорить об абсолютной самодостаточности Дао, которое "возвращается к самому себе" или "само себе основа и само себе корень" (Чжуан-цзы). Оно не требует себе ни преданного служения, ни жертв, ни ритуала, поэтому в учении лаоистов нет места религии. Более того, школа Лао-цзы означает конец всякой религии вообще, и в этом смысле последующий даосизм со сложной системой культов и литургикой в определённом смысле означает шаг назад. Что самое неожиданное - Дао в отличие от верховного божества не может ничего даровать. Тем не менее, его можно "использовать", не взывая к нему и ничего не прося, - просто целиком отдаваясь следованию ему. И здесь в мироотражении ее на первый план выходит даже не само Дао, ибо оно умозрительно непостижимо и, более того, абсолютно обыденно слито в равной степени с чудесностью и повседневностью, стирая грань между внешним и внутренним в культуре и духе. Главенствующую роль начинает занимать понятие Благодати как реального воплощения Дао в человеке.
Школа Лао-цзы утверждает, что нет принципиальной границы между мудрецом и правителем государства, между мудрецом и Дао - Дао одновременно чудесно и обыденно, оно в равной степени лишь намечено и уже абсолютно воплощено. Приобщение к Дао есть процесс вневременной, идущий как бы здесь, сегодня, рядом с нами, но постоянно открывающийся в совсем иную реальность.
Лаоизм показал не только новый подход к осмыслению мира, но одновременно явил собой и предел всякого осмысления вообще. Не случайно после создания "Дао дэ цзина" с его многообразием обертонов выражения истины, даосизм постепенно вбирает в себя архаические формы шаманизма, развивает не столько учение лаоистов, сколько чисто религиозный аспект учения о бессмертии и магические способы практики. По сути, следует духовный и философский спад, эзотерическое и мистическое вдруг превращается в красивую картинку, составленную из застывших форм и способов достижения бессмертия. Но где исток этого явного отката назад? Эта слабость, эта немощь мистериального исходит, как ни странно, от самой правильности и несомненности истин учения Лао-цзы. Они одновременно и парадоксальны, и привычны - можно ли спорить, скажем, с таким утверждением, что слов никогда не бывает достаточно, чтобы выразить истину, или что умелый полководец не должен усердствовать в жестокостях?! Слишком уж привычно, слишком уж интегрировано в саму ткань бытия; не случайно Лао-цзы постоянно подчёркивает обнаружение истины именно в естественности. Оказалось слишком сложным представить, что посюсторонняя жизнь постоянно, в каждый момент открывается в нечто бесконечно глубокое, "расплывчато-туманное", "безобразное", в котором и коренится исток всех вещей. Это не просто иной, отстранённый от нас мир, это лишь иная грань нашей реальности, которую можно, при наличии умения, узреть "здесь и сейчас".