В конюшне строжайший распорядок дня - только что звонков, как в школе, не дают: подъем ровно в полшестого - минута в минуту, и Филипп ни разу не опоздал. Он наливал в корыто воду из крана, накладывал в подвешенные вдоль стены колоды разный корм и принимался за чистку жеребят. Обычно он при этом разговаривал, что очень любят лошади, а когда приходил "недисциплинированным", то водил щеткой молча, вяло и, кажется, путал лошадь со скребницей.
Ведь положено как? Положено щеткой несколько раз по коже сверху вниз провести, а потом стряхнуть ее однажды о скребницу. А ему не то лень, не то не мог с похмелья-то руку вверх вздымать для обмета по шерстке, и он один раз кое-как и где непопадя ширкнет, а о скребницу дернет так, что за щетку боязно. А то еще, не дай бог, случайно или понарошке, со зла самой скребницей как саданет по телу! И при том при всем курит, смолит табачище, дым прямо лошади в нос пускает.
Не нравилось все это Анилину, он поднимал ногу, будто в намерении ударить, но Филипп был не из пугливых, только рыкал хрипло на это:
- Балуй! Я те-е! - и угрюмо продолжал наюлачивать щеткой.
Шваркнув скребницей об пол, переходил к другому жеребенку. Анилин волокся следом - желал, но не умел сказать: "Филипп, ты же мне левое плечо и локоть забыл почистить, да и суконкой не огладил", - но тот одно свое знал: "Балуй! Я те-е!"
Ровно не понимал он, что имеет дело с лошадью, а не со свиньей, у которой настроение и самочувствие не портятся, даже если у нее оба бока изгвазданы и ноги по пузо в вонючей жиже. Лошадь - не свинья, она - как человек. Известно, что если человек утром не умоется и не почистит зубы, то чувствует себя солово и неприютно. А коню чистота надобна позарез: дышит он не одними лишь легкими, но и всей кожей.
Еще плохо, что Филипп бывал с похмелья злыми лупил жеребят ременным недоуздком очень больно, а главное - неизвестно за что. Наказать можно, как же без этого - и кошку с собакой учат битьем, но животные всегда понимают, за какую провинность им влетает. Наверное, и молодого коня можно иной раз шлепнуть, хотя, если разобраться, по чести, то за что? Разве станет он дурно себя вести в то время, когда человек хочет его накормить, напоить, почистить и погладить? Нет, конечно! Ну, а если и сделает что неловко, то не по злому умыслу: играючи или нечаянно, надо так и сказать! А Филипп подойдет и - раз! - оплеуху:
- Ты меня зачем вчера укусил?
Вот тебе на: "Вчера"!.. А Анилин в это время люцерновое сено хрумкал, выбирая бустылики позеленее да посочнее. Подумал, что за это ему досталось, не понял ничего, перестал есть; а конюх еще пуще разгневался:
- Ишь разборчивый какой - ровно князь на пиру! - И опять огрел ни за будь здоров.
Но что правда, то правда: когда Филипп бывал не хмельным - лучше конюха поискать. Чистит долго и аккуратненько, приговаривает:
- Лошадь должна, как солнышко, блистать.
Ноги тепленькой водичкой окатит, а потом каждую приподымет, деревянной щепочкой подошву поковыряет и постучит по копыту:
- Привыкай, не будешь бояться, когда взаправду ковать станут.
Но такое блаженство выпадало редко. Во всяком случае, Анилину конюх запомнился иным: мрачным и грубым, с лицом небритым и опухшим. В конюшне всегда так привычно пахнет навозом, сеном и аммиаком, а Филипп икнет - винный перегар, словно яд, одно слово: недисциплинированный.
И мог бы у Анилина очень испортиться характер, стал бы он капризным и пугливым, как стали многие его однокашники, если бы не одна счастливая встреча, происшедшая совершенно неожиданно, как, впрочем, это сплошь да рядом случается в жизни.
Глава III,
в которой Филипп с изумлением узнает, что он так же, как гиппопотам, имеет прямое отношение к лошадям
Дело было поздней осенью, можно сказать, зимой - в конце ноября. Как обычно, жеребят выпустили всей оравой на прогулку в особо огороженное место около конюшни, называемое левадой. Здесь можно и пожухлую, но еще сохранившую вкус траву пощипать, и побегать взапуски, и поваляться на спине, дрыгая ногами. Этим и занимались все, слышалось отовсюду молодое беспечное ржание, взвизги и топот.
У Анилина был один хороший приятель по имени Графолог. Они всегда держались вместе, играли в одни игры. На этот раз, набегавшись всласть, они отошли в сторонку и молчаливо посмотрели друг другу в глаза: мол, чем бы еще заняться? Ни один ничего путного не смог предложить, и они решили просто отдохнуть: встали рядышком и положили на холку друг дружке морды.
Вдруг Анилин увидел, что на них катится что-то большое, непонятное, страшное, - это ему так показалось, потому что был он от рождения еще и близоруким. Графолог спокойно глазел, как приближается к ним перекати-поле, но Анилин высоко подбросил ноги и помчался в безумной скачи вдоль ограды. В конце дорожки оглянулся и уж совсем в ужас пришел, убедившись, что непонятное чудище гонится за ним.
- Ве-е-едьмы! Степные ведьмы! - заорали мальчишки по ту сторону загородки, но Анилин не знал, что так называют для смеха ветвистые, похожие на шар растения, которые ветер вырывает с корнем и гоняет по степи, рассеивая повсюду их семена. Он припустил что было мочи, но вскоре наскочил грудью на закладную жердь в конце левадной городьбы. Заворница мягко спружинила и зазвенела - бежать больше было некуда. А чудище настигало!..
Анилин подобрал мускулы, прижал уши, захрапел, а в глазах тускло замерцали красноватые огоньки - он был в бешенстве и приготовился драться.
- Алик, ты что? - услышал вдруг сзади себя добрый и участливый голос.
Человека, которому этот голос принадлежал, Анилин не знал, недоверчиво потянул носом, и его несколько обнадежило уже то, что от человека не разило ни вином, ни табачищем.
- Чего же ты испугался-то? - еще мягче спросил незнакомец и протянул на ладони кусочек сахару.
Анилин покосился, словно бы желая удостовериться: "Это, правда, мне?"
- Бери, не стесняйся! - понял его человек. - А вот и морковка, если не погнушаешься.
Конечно, Анилин ни сахаром, ни морковью не побрезговал. Добряк, угостив сладостями, еще и ладонью очень сильно и широко, умело огладил, а это уж самая большая радость в лошадиной жизни. Сердце у Анилина отмякло.
- А это ты знаешь что? Это никакие не "ведьмы", это резак да полевой синеголовник, чуешь? - Человек поднял с земли сухие растения, подкинул вверх, и Анилин увидел, как смешно и беспомощно закувыркались они в воздухе. - Ну, чеши домой, а я посмотрю, как ты бегать умеешь.
Удивительно, но Анилин понимал все, что говорил этот человек, и последние слова понял. Заржал долго и заливисто, сердце его застучало весело, гулко. Он словно бы заново ощутил счастье раздолья и здоровья, а может - впервые смутно почувствовал, что впереди его ждут большие и неизведанные еще радости. Раздувая ноздри и глубоко вдыхая терпко-горьковатые запахи степных трав, он еще раз торжествующе заржал, одним скоком сиганул на мягкий, недавно паханный толок. Попружинил на зыбкой земле, словно бы к старту приноравливаясь, запнулся, но тут же капризно взлягнул и, шалея от собственной удали, помчался вдоль поскотных заборов лётом, без натуги, словно бы на одном лишь желании - только серая метель за копытами взвихрилась.
В тот же день новый знакомый пришел в конюшню на вечернюю раздачу кормов. Остановил в коридоре Филиппа.
- Здорово, любитель лошадей!
- Мы, чать, все тут любители, - не понял конюх.
- А ты от рождения, поскольку зовут тебя Филиппом.
- Ну и чего?
- А того, что по-гречески "иппос" значит "конь", отсюда "ипподром" - место для лошадей, "гиппопотам" - речной конь, а ты - и есть самый что ни на есть заядлый любитель-лошадник.
- Эка ты!.. Когда так, с тебя пол-литра.
- Одной, значит, тебе мало?
- Как так? - сразу присутулился Филипп.
- Или у тебя день рождения нынче?
- Нет, ты чё?
- А так, что ты, видать, правда, заядлый любитель, только не лошадей, а этого дела…
- Ни росинки на язык не капнуло! - таращил глаза Филипп, изо всей мочи изображая из себя святого постника.
- А ну дыхни!
- Вот еще, делать мне нечего больше!.. И что ты за ревизор?
- Ревизор - не ревизор - верно, но чтобы ты мне вот этого жеребенка всегда в большом порядке содержал. А повторять я не люблю.
И ушел, как не было его.
- Чей-то он раскомандовался? - заметелился после времени Филипп.
Федя, работая конюхом, мечтал стать жокеем и уж видел себя знаменитым мастером, а только что ушедший из конюшни человек был для него подлинным кумиром. И он строго урезонил напарника:
- Это самый великий в нашей стране ездок из всех когда-либо вдевавших ногу в стремя!
Филипп поковырял в зубах сухим стебельком клевера, вяло согласился:
- Оно, конечно, Насибов… Он, баил кто-то, недавно в Америке шибко сильно с Гарнира сверзился…
- Не он "сверзился", а перед ним французские лошади споткнулись, Гарнир наскочил на них - тут ведь одно мгновение! Николай упал, разбил лицо, а пока вставал, все лошади ушли больше чем на двести метров. Он снова прыгнул в седло, догнал и был все же шестым.
- Эт-то да… Только чего он узырил в этом колченогом хмыренке?
Федя на этот вопрос не умел ответить с определенностью, но, чтобы не промолчать, сказал:
- У Николая Насибова чутье на лошадей.