Другое возражение, выставляемое оппонентами Дмитриевой, сводится к тому, что существовали, мол, и "поволжские очаги эпической традиции". А вот в самом Новгороде и его окрестностях былин, мол, отчего-то не сохранилось.
Кажется, исследователи совсем позабыли о том разгроме Великого Новгорода, что последовал за завоеванием вольного города Москвою. Н. И. Костомаров недаром назвал это время "новгородской катастрофой" - "от Заволочья и до… немецкого рубежа и до литовской границы рассыпались ратные люди, жгли, убивали, полонили. В строгом смысле нельзя назвать этого войной - войска не встречали сопротивления: били безоружных, безответных, безропотных". После этой повальной резни по целому краю последовало насильственное переселение побеждённых на московские земли: "…более тысячи семей купеческих и детей боярских выслали из Новгорода и поселили в Переяславле, Владимире, Юрьеве, Муроме, Ростове, Костроме и Нижнем Новгороде.
Через несколько дней московское войско погнало более семи тысяч семейств в Московщину, зимой, по морозу, не дав им собраться, не позволив ничего взять с собой; их дома, их недвижимое и движимое имущество - всё сделалось достоянием великого князя.
Многие из сосланных умерли по дороге; оставшихся расселили по разным городам, по садам и сёлам Московской земли; детям боярским давали поместья на Низу, а вместо них в Новгородскую землю посылали для поселения москвичей. Так и вместо купцов, сосланных в Московщину, в Новгород отправили новых купцов из Московщины.
Этим не кончилась расправа. В 1484 г, великий князь… приказал похватать бояр и боярынь Великого Новгорода… некоторых, по подозрению, заточил в тюрьму, другим давал поместья в южных и приволжских краях…
В 1487 году по доносу Якова Захарьича, наместника, Иван вывел из Новгорода пятьдесят семей лучших гостей и перевёл их во Владимир. В следующем году… Иван приказал выселить ещё более семи тысяч житых людей в Москву и расселил их по разным городам и сёлам. Имения владычные и боярские были раздаваемы московским детям боярским. В следующем году Иван перевёл всех остальных житых людей (хозяев) в Нижний Новгород, а многих из них приказал умертвить в Москве: они жаловались на наместников, а им поставили это в вину, выводя из того, что они хотели убить наместника.
Так добил московский государь Новгород и почти стёр с лица земли отдельную северную народность. Большая часть народа по волостям была выгублена во время двух опустошительных походов. Весь город был выселен. Место изгнанных старожилов заняли новые поселенцы из Московской и Низовой земли. Владельцы земель, которые не погибли во время опустошения, были также почти все выселены; другие убежали в Литву. Остатки прежней народности в сельском классе смешались с новой, наплывшей к ним, московской: не удивительно после этого, что Новгород не так, как кажется, скоро примирился со своей судьбой и забыл о своей старине. Потомство вольных людей, расселенное в чужих землях, не имело корней для воспоминаний о старине, и должно было по необходимости распуститься в массе преобладающей московской народности; а потомство новосельцев в новгородской волости и в самом городе не имело ничего общего с прежней станиной…
От старины осталась только земля; но старую душу нельзя было вложить в чуждое ей новое тело".
К сказанному Костомаровым можно добавить показания Гербенштейна - о Новгороде: "Народ здесь был весьма образованный и честный, а теперь стал самый испорченный, заразившись, без сомнения, московскою порчею, которую принесли с собой приходящие сюда московиты". О Пскове: "Образованность и мягкие нравы псковитян заменились московскими нравами, которые почти во всём хуже. Ибо в своих купеческих сделках псковитяне показывали такую честность, простосердечие и простоту, что цена товару у них показывалась без запросу, и без всякого многословия ради обмана покупателя" (Цит. по: Плеханов Г. В. История русской общественной мысли. Книга первая. М.-Л.: Госиздат, 1925. С. 91). Дело, как мы видели, было не в "заражении московскою порчею" и не в том, как наивно полагал Плеханов, что "торжество восточных порядков обусловило… распространение восточных нравов" (там же), а просто в смене народа.
Костомаров исчерпывающе ответил тем, кто сомневается в открытии Дмитриевой. В Новгороде и его окрестностях, "волости", просто физически некому было хранить былины. Добавлю, что после чудовищного разгрома, не побоюсь этого слова - геноцида, описанного им, по Новгородчине прошёлся ещё мор, а лет сто спустя - опричнина. С другой стороны, "поволжские очаги былинной традиции" возникали именно там, куда московиты выселяли новгородцев. Да и называть места хождения былин в Поволжье "очагами" значит просто вводить читателя в заблуждение - поневоле представляется что-то, сопоставимое с Русским Севером, не затронутым нашествием московской азиатчины. На самом деле ни о каком сопоставлении речь идти не может - ни о количественном (разница в числе записей - не в один порядок), ни о качественном (в Поволжье исполняли полузабытые, искажённые, подчас без начала и конца остатки былин, а то и попросту пересказывали их, как могли). Если уж пользоваться тем же смысловым рядом, то в Поволжье в отличие от Севера не очаги, а скорее искры.
Наконец, и упоминания о Поповиче и Буслае в московской Никоновской летописи, "Элие Моровлине" у посетившего Литву Лясотты и Ильи Муравленина с Соловьём Будимировичем у литвина Филона Кмиты - все они появляются в XVI веке. После разгрома Новгорода, когда одних угоняли в Московские земли под конвоем (картины, словно списанные с времён раскулачивания и большевистского террора), а другие бежали в Литву.
Б. А. Рыбаков, охотно принявший открытие Дмитриевой, объяснял сохранение былин в новгородской среде летописным рассказом о гарнизонах из словен новгородских, вятичей, кривичей и чуди, посаженных в острожках по печенежской границе Руси на реках Днепровского Левобережья - Суле, Остре, Стугне и Десне. Эти крепости Борис Александрович отождествлял с былинной богатырской заставой. Но при том учёный не объяснил, во-первых, отчего былин нет или почти нет в землях вятичей, и в особенности кривичей и чуди. Во-вторых, нигде не сказано, что эти гарнизоны, помимо прочего, наверняка очень поредевшие в "беспрестанной" рати с печенегами, вернулись на родину - через всю Восточную Европу! И, наконец, в-третьих, версия Рыбакова никак не объясняет полного отсутствия былин в тех самых краях, где и разворачивались воспетые-де в них бои с печенегами и половцами. А ведь никак нельзя сказать, что у украинского фольклора короткая память - тут и песни о Перуне и Даждьбоге, и колядка о князе, ходившем походом на Царьград и не желавшем принимать в откуп золото (память о Святославе?), и предания о гибели Игоря Рюриковича в Древлянской земле, и о кровавом крещении Руси.
Много меньше внимания обратило на себя другое открытие Дмитриевой. В местах основного распространения былин она обнаружила сохранившееся до XX века деление на "высокие" и "низкие", "старшие" и "младшие" роды. Это деление, невольно заставляющее вспомнить "старую чадь" и "меньшую чадь" русских летописей, походило на сосуществование патрицианских и плебейских семей Древнего Рима. Старшими считались роды, первыми пришедшие в край. Невесты из этих родов считались самыми желанными, и происхождение могло легко перевесить и внешность невесты, и размеры приданого. Когда же девушки исполняли "круги" - обряд обхода села в престольный праздник посолонь, по часовой стрелке, с особыми, только в этот день исполняющимися песнями, - то первые места в веренице были закреплены за девушками из "старших родов". Разница в родительском состоянии что-то определяла лишь среди девушек из "младших" семей.
Так вот эта-то "родовая знать" и была в основном хранительницей былин. Вкупе с исследованиями Р. С. Липец и М. Г. Рабиновича открытая Дмитриевой связь между высоким происхождением и исполнением былин окончательно переводит аристократическое происхождение былин из разряда теорий в разряд научных фактов. Даже на Севере, даже в XX веке былины оставались достоянием знати. Исследовательница делает интересное предположение о связи "старших родов" с осевшей на землю "городской гридью" - Новгородской дружиной.