Рыбаков не отрицал существование у русов докиевского эпоса и даже выявил предположительно его основные темы (войны антов - которых он считал предками русов - с "женоуправляемыми" сарматами, готами, гуннами-"хиновой"), но в былинах "узнавал" его остатки лишь в тех крайне редких случаях, когда даже его, довольно свободным, как вы, читатель, могли убедиться, методом, их не удавалось свести к летописным "прототипам".
Тем же путём, который историк и филолог Вадим Кожинов едко, но точно сравнил с поведением пьяницы, ищущего потерянный кошелёк не там, где потерял, а там, где искать светлее, следовали, к сожалению, и большинство последователей Б. А. Рыбакова.
Однако не все. В статье "К вопросу о времени сложения былин" Р. С. Липец и М. Г. Рабинович вновь, независимо, по-видимому, от В. В. Чердынцева, сформулировали принципы датировки основ былинного эпоса: "Трудно предположить, что в былинах могли быть введены искусственно архаические термины. Поэтому, когда встречаются ранние и поздние термины, преимущество для хронологического приурочения должно быть отдано более раннему термину". Учёные показали, что былины очень точно и даже "любовно" воспроизводят вооружение воина Древней Руси, и не просто воина, а конного латника, дружинника. Причём топор, основное оружие общинника-ополченца едва ли не с антских времён по 1812 год, в былинах как оружие даже не упоминается. Что, кстати, совпадает с выводами учёных, заключающих из упоминаний о применении топора в домонгольской Руси, что знать считала его оружием низким и применяла только против взбунтовавшихся смердов и зверей на охоте. Второе оружие, наиболее естественное для ополченца, охотничье копьё-рогатина, упоминается лишь в руках "сыновьев-зятевьёв" Соловья-разбойника, нападающих на Илью Муромца, а отнюдь не богатырей.
Наблюдение исследователей можно и расширить. Третье оружие ополченца, лук, упоминается в основном в связи с охотами и состязаниями. В бою его применяют Илья Муромец (до вступления в богатырскую дружину, против оборотня-Соловья) и Василий-Пьяница, человек отнюдь не богатырского круга.
Любопытно, что первым заметил это всё тот же автор "Русских сказок", Василий Алексеевич Левшин: "Русские богатыри считали за стыд сражаться чем-либо, кроме ручного оружия, ибо убивать пращом или стрелою не вменяли в приличное человеку храброму". В былинах эта неприязнь распространена, кажется, на все виды метательного оружия, на само метание. Только враг-инородец, вроде Идолища, или негодяй, вроде Тугарина, способен метнуть нож в противника - причём богатырь, перехватив или отбив брошенный в него клинок, никогда не бросает его обратно в хозяина, но вызывает напавшего на поединок или расправляется с ним ударом. Русские богатыри бьют даже там, где естественней метнуть - Хотен Блудович ударом, а не броском копья расшибает конёк крыши дома враждебных ему Чусовых. Стоящую на воротах дочь Соловья-разбойника, пытавшуюся убить Илью приворотным брусом или по-иному, богатырь убивает не броском, а ударом копья. Любопытно, что и летопись хранит представление дружинно-княжеской среды о сугубой подлости, неблагородстве броска: когда на Любечском съезде обсуждают подлость князя Давыда, заманившего в ловушку и ослепившего князя Василька Теребовльского, ему говорят "кинул ты нож в нас!". Как и в былинах, брошенный нож - знак вероломства и подлости.
Вкупе с подробными описаниями в эпосе дружинных погребений IX–XI веков, эти доводы служат не только датировке - "хронологическому приурочению", по громоздкому определению Липец - былин временем не ранее XI века. Столь глубокое знание дружинного быта былиной позволяет раз и навсегда похоронить теорию "крестьянского" происхождения эпоса как идеологический миф, созданный демократами и недалеко ушедшими от них славянофилами (кто не верит, тот может взглянуть в "Семирамиду" Хомякова, где тот, желая, видимо, похвалить славян, восхищённо описывает их… "плебейство" и "демократизм"). "Эта истинность и скрупулёзность в воссоздании воинского быта свидетельствуют о сложении былинного эпоса в дружинной, а вовсе не крестьянской среде, где не могло быть такого детального и "интимного" знания всех реалий вооружения".
Датирующий аспект былинного оружия можно и углубить. В былинах "меч упоминается рядом с саблей". Но когда былинный герой карает смертью неверную невесту или жену ("Иван Годинович", "Чурило и Катерина"), он обычно говорит - "женил я свою саблю вострою". Понятно. Женить естественней предмет мужского рода - то есть меч. Он, очевидно, и был в этих эпизодах изначально на месте сабли. Сабля же в эпосе такая же чужачка, как "ружья кремнёвые" в древнейшей былине про Волха или стрела, входящая в бок врага и выходящая из другого… пулей.
После обстоятельнейшего труда Р. С. Липец "Эпос и Древняя Русь" дружинное происхождение былин следует считать не теорией, а окончательно доказанным научным фактом, не считаться с которым можно, лишь закрыв глаза на действительность "из высоких идейных соображений". Что советское былиноведение, собственно, и сделало.
На этой стороне труда Липец мы останавливаться не станем - всё уже сказано. Нам нужнее разработанная и углублённая методика поиска древнейших слоёв в былинах. "Одним из средств хронологизации былин может быть изучение реалий в них, позволяющих установить нижнюю границу (горизонт), позже которой былины возникнуть не могли в том виде, в котором они дошли до нас… особенно важны в этом отношении почти не изменившиеся "общие места". В этом плане сделано немало, но всё же крайне недостаточно; к тому же многое нуждается в коррективах". "Если какое-нибудь понятие, термин проникли в былины и притом удержались прочно, то это значит, что былины сложены не позднее того времени, когда бытовали обозначенный ими предмет или явление: лук, гридница, захоронение в срубе и т. п.". "Для хронологизации важны наиболее древние термины и понятия".
И в той же работе Р. С. Липец пишет, что "общественные отношения в былинах, да и обстановка в них кажутся более ранними, чем они были в молодом государстве Владимира Святославича". Соответственно делается вывод: "К концу X века уже существовала богатая эпическая традиция. Ещё при Игоре и Ольге, а возможно, и в IX веке, эпические сказания заняли место в культурной жизни Руси".
И вот после этого исследовательница продолжает говорить о былинах как отражении эпохи Владимира Святославича и даже Владимира Мономаха. Осторожность учёного, переходящая в непоследовательность? Нежелание порывать с привычными схемами - пусть и осознавая их полную несостоятельность? Опасение реакции "научной общественности"? Последнее, кстати, немаловажно. Вспомним, как встретили работу Цапенко - после чего, кстати, киевский исследователь вообще исчез из научных публикаций.
Ещё одной важнейшей работой советского периода в былиноведении была книга С. И. Дмитриевой "Географическое распространение русских былин". Тщательно изучив все данные о местах, где были записаны былины, обычаях местного населения и даже его антропологическом типе, Дмитриева пришла к выводу, что сохранившиеся былины связаны только с поселенцами, предки которых пришли из Новгородских земель. "Там, где преобладали низовские переселенцы из Ростово-Суздальской земли, былин нет, это позволяет сделать важный вывод, что в XIV–XV вв. (время усиления крестьянской колонизации) в Ростово-Суздальской земле былин не было". Так, на Терском берегу Кольского полуострова собиратели отметили странность: жители села Поной не знали ни одной былины, в то время как у их соседей былины записывали десятками. Загадка разрешилась просто: в Поное обитала "москва" - потомки выходцев из Ростово-Суздальского Поволжья. Даже века соседства с поморами, потомками новгородцев, не помогли выходцам из московских земель сродниться с былинным эпосом. Русские былины оказались эпосом Новгорода. В Сибири также былины записывали именно там, где жили переселенцы с новгородских краёв.
Не все исследователи приняли открытие Дмитриевой - слишком привычны были представления об "общерусском эпосе". Указывали, что былины, мол, известны и донским казакам - не у поморов же их те переняли!
Но среди ущербных, выморочных донских "былин" - точнее, песен на былинные сюжеты - нет ни одной своей, донской, казачьей. Зато есть песня про… Садко! Ясное дело, что она попала на Дон именно из Новгорода, а стало быть, и остальные сюжеты могли прийти тем же путём. Благо по Волжскому пути русы-купцы с севера Восточной Европы ходили с незапамятных, до рюриковских ещё времён. Ходили этим путём и ушкуйники - как быстро и легко эти удальцы находили общий язык с донскими казаками, прекрасно описано в былине "Василий Буслаев молиться ездил". Наконец, во времена Раскола многие старообрядцы с Русского Севера искали спасения от московских "антихристов" на вольном Дону. И напротив, старообрядцы с Дона бывали с паломничеством в северной "святыне древлего благочестия". Ходил в такое паломничество и казак Тимофей Разя со своим молодым ещё сыном Стенькой. Донские храбрецы защищали от царского войска Соловецкий монастырь. Так что путей было множество.
Более того, казацкий историк, Е. П. Савельев рассказывает, что ещё в начале XX века среди донских, кубанских, волжских и уральских казаков выделялись внешностью, речью и обычаями потомки новгородцев и хлыновцев, уходивших от московского ига. И одним из доказательств северного происхождения этой части казачества Савельев называет сохранение в её среде песен на былинные сюжеты.
К слову сказать, на Дону встречаются культурные элементы не то что новгородского или хлыновского происхождения, но и такие, что роднят казаков с исчезнувшим миром славянской Балтики. Так, в XVII веке на Дону жил атаман Самбур. А последнего славянского правителя острова Рюген звали Самбором.