- Дуры бабы, - с досадой ответила она. - Тебе, человеку ученому, не пристало бы их сплетни повторять. Бабка моя и мать моя от века травами лечат и меня сызмальства научили. А я еще в германскую войну в госпитале работала. Разве ж травы плохие? Они полезные, от них всякая хворь выходит. Только своего не уберегла. Он семь лет воевал. И в окопах насиделся, и в гражданскую в Красной Армии. Как пришел в село, все кашлял, кашлял да так и помер. Вот младшей дочки Раи - и то не дождался. Так и живем вместе… А бабы дуры, - сильно и со злостью сказала она. - Ко мне же бегут, христа ради просят: вылечи - и меня же в колдуньи произвели.
- А заговоры зачем? - спросил Володя. - Вы ведь и их, говорят, применяете?
Прасковья Антоновна посмотрела на него с обычной своей усмешкой и тихо, но с каким-то озорством произнесла:
- Так ведь у меня трубочек, градусников нету, я баба деревенская, а чтоб человек вылечился, ему вера нужна… Вот в супе и мясо, и картошка, и соль есть - что еще надо? А без травки есть не станешь - вкуса нету. Так и вера для леченья. Чтоб было что-то особое!
Мы подружились с Прасковьей Антоновной. Часто бывали у нее, любили смотреть, как неутомимо, легко и красиво работает она и дома, и в огороде, и в поле, слушали ее песни, а особенно любили ходить с ней в лес. Для каждой травинки у нее было свое название; каждую западину, каждое урочище в лесу она знала, как свою избу, знала и любила, хотя в разговоре старалась скрыть эту любовь за обычной усмешкой. А потом неожиданно случилось так, что пришлось и нам узнать ее врачевание.
Село, в котором мы жили, было расположено очень далеко от железных и шоссейных дорог, в глуши, среди непроходимых лесных чащ. Может быть, поэтому тут так причудливо уживалась с колхозным строем, бригадами и трудоднями, старина: множество всяких суеверий, вековые традиции и обычаи, домотканая одежда.
С того времени как мы открыли остатки церкви, часть жителей села, и вовсе не одни только старухи, стали относиться к нам плохо.
Сердилась и Семеновна. Правда, недовольство свое она вымещала только на Паниковском. Придя на раскоп и сдвинув совсем на нос, как забрало, конец своего черного головного платка, она заводила:
- У, анчихрист, разоритель!
Паниковский мгновенно вскипал и сразу переходил в контратаку:
- Уходи, старая! Ты Егора своего ругай!
Но меня бабка в обиду давать не желала. И хоть пронзала меня укоризненным взглядом, Паниковского все-таки отбривала:
- Ты Егора не трогай. Егор - он неверующий. Он как дитё малое - не ведает, что творит, для науки старается!
- Нет, вы поглядите! - совсем срывался на крик возмущенный Паниковский, обращаясь к любопытствующей аудитории. - Егор для науки старается! А я, по-твоему, не для науки?! Да я еще в Германии всё про науки разнюхал!
- "Для науки"! - сардонически отвечала Семеновна. - Фурштюк ты проклятый, немецкая баклажка!
Непонятное слово "фурштюк" приводило Паниковского в такую бешеную ярость, что тут уже и я вынужден был вмешиваться. Бабка, победоносно ухмыляясь, уходила.
Многим деревенским казалось, что, раскапывая церковь, мы оскверняем святыни. Мы разъясняли, что это не так, читали в колхозном клубе нечто вроде популярных докладов по археологии, много беседовали с крестьянами. Но все это помогало слабо. На рабочих, принимавших участие в наших раскопках, смотрели косо, а Паниковского, по пьяному делу, даже побили. Григорий Иванович, ставший настоящим мучеником археологии, перенес побои стоически и остался нам верен.
Даже дружба с Прасковьей Антоновной и частые встречи с ней - и они ставились нам в укор. Но, конечно, несмотря ни на что, мы не отказывались ни от раскопок, ни от знакомства с Прасковьей Антоновной. Председатель колхоза и председатель сельсовета, а также обе школьные учительницы были, понятно, на нашей стороне. Жадно слушали нас и школьники - мальчики и девочки: они были нашими закадычными друзьями. Но среди простых колхозников нас открыто поддерживали только Федя и Стеша Шатровы. Стеша к этому времени стала настоящим энтузиастом экспедиции. Рано утром она тихонько стучала в окно: пора вставать. Научилась обращаться с рулеткой, уровнем и буссолью. По вечерам она, пристроившись где-нибудь в уголке нашей избы с тазом и щеткой для мытья керамики, слушала увлекательные рассказы нашего начальника. Слушала с необыкновенным вниманием, широко раскрыв глаза, оживленно кивала головой. Выражение ее худенького лица непрерывно менялось. И когда понимала, что можно спрашивать, задавала, краснея, десятки вопросов. Мы никогда не уставали ей отвечать.
Все свободные вечера проводил с нами и Федя.
Однажды, принеся второй завтрак на раскоп, Стеша босой ногой перевернула лежащий в тени плоский кирпич - плинфу. Там оказалась гадюка - она спряталась в холодок - и, потревоженная, немедленно ужалила Стешу.
Я очень испугался, тут же перебинтовал Стеше ногу выше укуса и побежал в конюшню за подводой, чтобы срочно отвезти Стешу в соседнее село - Жуковку, где был медпункт. Я сказал заведующему фермой, у которого просил подводу, что у меня в Жуковке дела по экспедиции и что ездового мне не нужно. Сказать, в чем было дело по-настоящему, я не хотел: кое-кто мог бы еще объявить, что все это божья кара за осквернение церкви, и тогда нам, пожалуй, пришлось бы плохо. А передать Стешу с рук на руки Феде я тоже не мог: он находился далеко за рекой, на луговине, звать его было некогда. Уже через час взмыленная лошадь подвезла к медпункту. Всю дорогу Стеша молча держалась руками за края телеги, чтобы не вывалиться, и только смотрела на меня широко раскрытыми глазами. Трудно мне было выдержать этот взгляд.
Из избы, в которой помещался медпункт, вышла девушка лет семнадцати-восемнадцати, в белом халате.
- Что у вас? - испуганно спросила она.
- Фельдшера! Быстро! Женщину змея укусила! - ответил я.
- Я - фельдшер, - упавшим голосом откликнулась девушка.
- Ну, тогда командуйте, что делать.
Но она растерялась. Только спросила меня:
- Может быть, йодом намажем?
Не помня себя от отчаяния, я чуть не замахнулся на нее кнутом и вскачь погнал лошадь обратно.
Когда мы доехали до магеринской избы, нога у Стеши стала пухнуть и синеть.
К счастью, Прасковья Антоновна была дома.
- Стешу змея укусила! - закричал я.
Прасковья Антоновна молча легко подняла Стешу, внесла в избу, положила на лавку. Пока она своими сильными руками накладывала на Стешину ногу жгут из рушника и туго затягивала его палкой, я сбивчиво рассказал ей, что произошло.
- Сразу бы ко мне вез, милый, - укоризненно произнесла Прасковья Антоновна.
Потом, подержав на огне в печи острый нож, вроде сапожного, сделала довольно большой разрез на месте ранки от укуса.
Стеша дернулась и тоненько вскрикнула. Но Прасковья Антоновна, ласково уговаривая и успокаивая ее, начала накладывать в рану и около разреза какую-то траву.
Может быть, сказались перенесенные волнения, только я не мог вынести этого зрелища и выскочил на улицу.
Наутро опухоль у Стеши спала, и через два дня она совсем поправилась.
Хотя Стеша обещала мне никому обо всей этой истории не рассказывать, но вездесущая Семеновна каким-то образом все же разнюхала, что произошло. И дня через три подозвала меня:
- Ты что же, Егор, носу не кажешь?
- А я как раз думал сегодня к тебе зайти.
Семеновна помолчала, потом ехидно сощурилась:
- Сегодня, значит? Так, так… А что это ты, человек московский, столичный, у колдуньев Стешу лечил?
Хотя я относился к Семеновне совсем иначе, чем Паниковский, но тут и я не выдержал и чуть не раскричался на нее, как он. Целый час препирался с ней. Рассказал и про то, как лечит Прасковья Антоновна, и про то, что такое вообще народная медицина. Сказал, что сообщу о Прасковье Антоновне в область, чтобы ей помогли. Заодно еще и еще раз доказывал Семеновне, почему нет ничего плохого в раскопках церквей, - наоборот, люди о самих себе больше узнают.
Семеновна, однако, не сдавалась. Прерывала меня ехидными замечаниями, а во время горячих моих монологов с сомнением жевала тонкими губами.
И все же разговор этот не прошел даром.
На наших глазах изменилось отношение и к "колдунье", и к раскопкам церкви, - Семеновна была заводилой всяких разговоров на селе. Люди стали ходить к Прасковье Антоновне свободно, не таясь, и не только по какому-нибудь делу, но как и к другим, по-приятельски. Угрюмое молчание, встречающее нас, когда мы заводили с крестьянами разговор о раскопках церкви, теперь сменилось нескрываемым любопытством, нас засыпали вопросами.
Но вот раскопки подошли к концу. "Весомо, грубо, зримо" встал перед нами древний город. Он поднимался во весь рост, расправлял богатырские плечи, стряхивал налипшую веками землю, протягивал нам свои сильные руки - руки кузнеца и гончара, каменщика и ткача, строителя и воина. Мы бродили по его улицам, путая их с улицами современного села, мы назначали свидания то у княжеского дворца, то у колхозного клуба. Мы видели его живую историю, его труд, его радости и горести, и чувство необыкновенного единения с родной землей захватывало нас - чувство гордости за то, что принадлежишь к своему народу, что ты сам часть этого народа и его великой истории. Не успев уехать, мы уже с нетерпением ждали следующего сезона работ.