Афанасьев принужден был искать какие-то объяснения, если не оправдания сказкам. Сам он им не верил, а между тем наблюдения фольклористов и этнографов свидетельствовали об искренности сказочников. Так, Е.Р. Романов утверждал, что волшебные сказки для народной массы служат "сказаниями о чем-то совершившемся или даже совершающемся", что в существование летающих змеев она верит. А.К. Сержпутовский уверял, что "народ смотрит на сказочные эпизоды как на действительно бывшие события". Д.К. Зеленин замечал, что пермские сказочники верят в действительность описываемых ими в сказках событий. О вере украинцев в сказочные чудеса говорил П.П. Чубинский: "Народ всегда слушает эти сказки серьезно, спокойно, и если завязывается после рассказа разговор, то чаще высказывается слушателями удивление к рассказанным событиям и лицам и замечания о том, что все это могло быть, да и теперь может быть".
Перед советскими учеными стояла очень серьезная дилемма. С одной стороны, вышеизложенными свидетельствами нельзя было пренебречь. С другой - народ как главная культурная сила не имел права заблуждаться! Можно было бы списать сказки на пережитки в среде отсталого крестьянства и забыть о них, но представители советской науки не могли на это решиться - к их чести, они высоко ценили сказки. Многие растерялись. Составитель указателя русских сказок Н.П. Андреев даже приписал ведущую роль в составлении сказок господствующим классам (в первую очередь боярству) - им не привыкать дурить народ, который лишь воспринимал созданное в верхах. Но Андрееву указали на ошибку, и он вспомнил, что сказка зародилась в доклассовом обществе.
Выход, однако, нашелся. Сказки тщательно отделили от схожих жанров - мифа, эпоса, легенды, предания и былички. Миф и эпос героизировали, по возможности удалив оттуда самую отвратительную нечисть и кровавые ужасы. В таком виде их стали рассматривать как доказательство исторической борьбы кого-то с кем-то - русичей с врагами, угнетенных с угнетателями, - хотя "связь с культом" все же не исключалась. С культом прочно связали и легенду (лат. "то, что подлежит чтению") - единственный жанр, за которым признали религиозно-монотеистическое (в частности, христианское) происхождение. В лучшем случае легенде присущ нравоучительный характер, в худшем - эксплуататорский. Все "фантастическое" в легендах при таких обстоятельствах не казалось предосудительным. К тому же легенды сочинял, как правило, не народ. Предания отнесли отчасти к эпосу, отчасти - к легендам.
Быличку отделяла от сказки очень тонкая грань, и ее постарались упрочить. Сам термин "быличка" был высосан из пальца именно для того, чтобы противопоставить его "сказке". Вот современное определение былинки: "Мифологический рассказ, основанный на вере в возможность инкарнации потусторонних мифических существ в условиях сакрального хронотопа и явления их из "того" мира в "этот" либо, наоборот, проникновения людей в мир духов". Если бы нашелся мудрец, растолковавший мне в детстве подобное определение - с "инкарнацией" и "хронотопом" наверняка пришлось бы помучиться, - то я бы воскликнул: "Да ведь это сказка!" "Нет, - возразил бы мудрец, - в сказке все понарошку, а это - случай из жизни".
Слово "хронотоп" использовал А.Я. Гуревич для характеристики средневековых "примеров" (аналог русских быличек). В "примерах" немало сказочных персонажей и ситуаций, но сюжеты их на привычную для нас сказку вроде бы не похожи. Именно хронотопами они и отличаются. Сказка "строит свой хронотоп, не заботясь о правдоподобии", а хронотоп "примера" "претендует на то, чтобы в него поверили, несмотря на чудесную его природу". Иными словами, Гуревич сравнивает средневековый "пример" с современной сказкой. Но еще сто лет назад сказка тоже претендовала на истину! Откуда же историку известно, каков был ее хронотоп в Средние века?
Теперь, когда разница определена, все сомнительные сказки (а страшных среди них - большинство) можно отнести к былинкам. Пропп так и делает, сославшись на авторитет братьев Гримм, а затем припи сывает былинке религиозную (языческую) функцию, коей сказка лишена. Ну а раз былинка религиозна, она недалеко ушла от легенды. Сказка же - чисто художественный жанр, и народ понимает ее как вымысел и в действительность излагаемых ею событий не верит. Говорил об этом и великий знаток русской души В.Г. Белинский. Пропп упорно отстаивает ложность сказок, не замечая несоответствия такого взгляда собственной же теории об их "дикарских" корнях. Для нынешних туземцев, на которых ориентируется наука в своих представлениях о первобытном обществе, "все сказки являются преданиями о том, что имело место в действительности" .
Итак, рассуждая о народных корнях сказки, былички можно не учитывать, и уж конечно, их не рекомендуется читать детям. Персонажами быличек - привидениями, ведьмами - можно всерьез не заниматься, а змеев и Ягу следует объяснить какими-нибудь историческими (точнее - доисторическими) образами и явлениями. В своем сказочном виде эти существа, безусловно, не существовали. Они - смутное воспоминание о вещах реальных вперемешку с поэтической фантазией.
Отрыв былички от сказки требовалось подтвердить, что и сделал П.Г. Богатырев. Теперь все повторяют за ним, что в сказке действуют Кощей Бессмертный, Змей Горыныч, Баба Яга и другие персонажи, которые в русской демонологии отсутствуют. Герои последней - леший, водяной, домовой - лишь изредка вводятся в сказки для замены легендарных древних персонажей. Тебе, читатель, не кажется странным это сопоставление? Почему в первой группе перечислены Кощей, Змей и Яга, а во вторую не включены колдун, черт и ведьма, которые, казалось бы, и должны подменять своих сказочных коллег? Здесь мудрость: как раз ведьм и чертей в сказках предостаточно. В афанасьевском сборнике Кощей присутствует в 6 сказках, Змей (Змей Горыныч, Змей Змеевич) - в 42, Яга (Ягишна) - в 32, тогда как колдун - в 9, черт (бес, нечистый, нечистый дух, дьявол) - в 40, а ведьма (колдунья) - в 21. Цифры вполне соизмеримые. К тому же нет доказательств, что, скажем, легендарная Яга древнее столь же легендарной ведьмы, а не наоборот. Неизвестно еще, кто кого подменяет! Ну а лешего водяного, домового в сказках и вправду мало. Но разумнее сопоставить их с функционально схожими существами: диким человеком (Медным Лбом), чудищем (Чудо-Юдо), карликом (мужичком "с ноготок"). Леший встречается в 3 сказках, водяной - в 4, домового нет вообще; Медный Лоб - 2, чудище - 7, мужичок - 4. Тоже немного. Среди "волшебных" монстров есть еще великан (5), Морозко (3), Лихо Одноглазое (1) и другие незначительные персонажи. Среди "демонологических" - мертвец (17) и упырь (2). Трудно включить в какую-либо группу аллегории стихий (Вихрь, Ветер), аллегории нужд и болезней (Нужда, Лихо), а также людей, наделенных колдовскими способностями, но не названных колдунами и ведьмами (старик, старуха, бабушка-задворенка).
Далеко не всем поклонникам сказки пришлась по душе попытка ученых "обмирщить" ее, сведя волшебство к древним ритуалам, обрядам и давно позабытым суевериям. Против аксиомы о ложности сказки выступили последователи Г.К. Честертона. "В Средние века, - писал Честертон, - людей интересовали драконы или лик дьявола вовсе не потому, что о них слагались красивые истории, а потому, что люди свято верили в их реальное существование". Однако сам писатель не признавал сказочные события истинными, но горой (в буквальном смысле) стоял за сказочную мораль. Ему все время казалось, что критики ополчились на сказку из-за ее… реализма. Милый его сердцу реализм он вменял даже детям: "Ребенок никогда не спутает факта с вымыслом - он просто любит вымысел". Под этими словами подписались бы многие фольклористы XX столетия.