Будем реалистами: необходимость строжайшего соблюдения процессуальной формы при формировании доказательств в ряде случаев ограничивает возможности вовлечения в уголовный процесс значительной содержательной части уголовно-релевантной информации.
Ярким примером этому является то, что значительную часть информации, имеющейся в распоряжении сотрудников оперативно-розыскных служб, в силу специфики способов и условий ее получения не представляется возможным использовать в уголовно-процессуальном доказывании. Как известно, ст. 89 УПК однозначно запрещает использование в нем результатов оперативно-розыскной деятельности, "если они не отвечают требованиям, предъявляемым к доказательствам настоящим Кодексом".
А потому, формируя доказательства при осуществлении уголовного преследования, следователь в первую очередь должен быть формалистом в прямом и точном значении этого понятия.
Давно известно, что "формализма оказывается слишком много для стороны действующей недобросовестно, потому что он ее стесняет, и, наоборот, его слишком мало для честного человека, которого он защищает, его сложность, а также порожденная им медлительность и издержки представляются ценой, которой каждый покупает свою свободу и обеспечивает свое добро".
Мы сочили необходимым привести это широко цитируемое в процессуальной литературе высказывание классика философии и социологии лишь потому, что некоторое время тому назад в статье, опубликованной в академическом правовом издании, мы встретились с таким утверждением:
"Уголовное судопроизводство в силу своего консерватизма и уязвимости относится недоверчиво к сведениям, установленным в рамках иной деятельности (в данном случае имеется в виду оперативно-розыскная деятельность – авт.). Так происходит потому, что в сознании юриста существует уверенность, что одно лишь соблюдение формы может обеспечить достоверность результата… и потому большинству людей, по слабости духа, необходимо "объективное обоснование", на которое можно опереться. Когда-то это была "воля богов", сейчас– норма (форма) закона".
На эти слова, свидетельствующие о вульгарно-нигилистическом отношении их автора к закону можно было бы не обращать внимания, если бы не их опасность. Увы, данное мнение может быть расценено как "теоретическое" обоснование соответствующего отношения к закону значительного числа практических работников уголовной юстиции, продолжающих считать право и закон, как писал Ю. О. Домбровский (имевший "счастье" испытать все достоинства "правосудия" советского периода нашей страны на себе), "факультетом ненужных вещей – наукой о формальностях, бумажках и процедурах".
"Именно в области уголовного права и процесса лежат границы для вторжения государства в область личной свободы граждан", – писал еще в начале прошлого века И. Я. Фойницкий.
"История свободы, – спустя столетие совершенно уместно практически повторяет это принципиальное положение А. В. Смирнов, – это история процессуальных гарантий".
Человечество за всю многовековую и зачастую трагическую свою "уголовно-судопроизводственную" историю пришло к аксиоматичному выводу, сформулировало, выстрадало следующую правовую догму: лишь строжайшее соблюдение процессуальной формы уголовного судопроизводства, осуществления в нем доказывания является минимально необходимой гарантией защиты человека от необоснованного уголовного преследования, в конечном счете – от необоснованной реализации репрессивного механизма государства.
Из сказанного выше очевидно, что создание – не собирание (!), а формирование уголовно-процессуальных доказательств – дело рук лишь следователя (других субъектов уголовного преследования в досудебном производстве по делу).
Особого рассмотрения в контексте изучения теоретических основ осуществления следователем уголовного преследования требует вопрос о допустимости доказательств, добытых на основании другого доказательства, сформированного, однако, с нарушением закона.
По принятому в уголовно-процессуальной теории метафоричному выражению, такие доказательства являются "плодами отравленного дерева". А потому, по мнению многих специалистов, они не могут использоваться в процессе доказывания. "Отравленное дерево", – разъясняет этот принцип К. И. Сутягин, – дает "отравленные плоды"; получение доказательств на основе информации, почерпнутой из недопустимого доказательства, делает их недопустимыми".
Дать однозначный ответ на поставленный выше вопрос о допустимости использования в уголовно-процессуальном доказывании "плодов отравленного дерева" крайне сложно.
С одной стороны, убеждены мы, результаты вербальных следственных действий, направленных на проверку и исследование сведений, вовлеченных в уголовный процесс в качестве доказательств, сформированных недопустимым для того образом есть "отравленные плоды". К таковым следует отнести, к примеру, результаты проверки показаний подозреваемого, обвиняемого, полученных в результате принуждения к их даче или с другими нарушениями закона на месте, результаты очных ставок этого лица с другими фигурантами по делу.
Такими же недопустимыми доказательствами являются и результаты экспертных исследований материальных объектов, обнаружение и изъятие которых – особо это подчеркнем – было осуществлено с нарушением требований к тому действующего уголовно-процессуального закона.
Более того, ряд радикальных адептов этой концепции, в частности П. А. Лупинская, считала (приводится по статье К. И. Сутягина), что "если исходить из того, что показания обвиняемого, данные в отсутствие защитника, недопустимы, так как они ставят под сомнение их добровольность, а следовательно, дают основание считать, что обвиняемый под принуждением давал показания против себя самого, указав место, где спрятаны похищенные вещи, то недопустимым доказательством являются и протокол проверки показаний на месте, и обнаруженные там вещественные доказательства".
Внешняя правовая респектабельность этой теории сомнений вызвать не может.
Однако, с другой стороны, можно ли признавать а priori недопустимыми доказательства, опосредующие в этом качестве материальные объекты, информация о наличии и месте нахождения которых содержалась в ранее сформированном, но недопустимом доказательстве, из него следовала? Причем опосредующие эти объекты в качестве доказательства исключительно в предусмотренной процессуальной форме, в установленном порядке производства соответствующего следственного действия и надлежащим субъектом доказывания!
Приведем, пример из следственной практики (отметим, что он отнюдь далеко не исключительный).
Будучи доставленным оперативными сотрудниками в РОВД для "беседы", 3. не только сознался в раскрываемом ими разбойном нападении, но сообщил о совершенном ранее убийстве незнакомого ему человека, труп которого закопал в лесу, расположенном недалеко от места нападения на потерпевшего от разбойного нападения (написав о том явку с повинной).
Оперативным сотрудником (ненадлежащим субъектом доказывания по делу!) с участием назначенного ему защитника 3. Тут же был допрошен в качестве подозреваемого, дав детальные показания как об обстоятельствах раскрываемого преступления, так и совершенного им убийства и собственноручно составил схему места сокрытия трупа потерпевшего.
На следующий день, на который следователь запланировал повторный допрос 3. и проверку его показаний на месте, подозреваемый в присутствии защитника, с которым его родственниками было заключено соглашение, от своих "признательных" показаний полностью отказался, объяснив, что дал их в результате применения к нему оперативными сотрудниками физического насилия.