- Слушайте, а может быть, нас хотят куда-нибудь перебросить? - испуганно шепчет наш каптерщик рядовой Цыплаков.
Цыпленок - приземистый парень, покрытый такими густыми веснушками, что они слились в большие желтые пятна. Кроме того, Цыпленок и двигается как-то по-птичьи: короткими, резкими рывками. Служит он восьмой месяц, но его лично знает даже командир полка, потому что Цыпленок в свои восемнадцать лет женат, имеет дочь, а кроме того, чуть ли не в день призыва заделал себе второго беби-киндера и теперь с нетерпением ждет, когда жена родит, и его, как отца двух детей, уволят в запас досрочно.
- Ага, перебросят, - соглашается Шарипов. - Куда-нибудь повыше, где скребутся мыши!
- Парни, я же серьезно…
- Цыпленок, - вздыхает Чернецкий, - у тебя летальная дистрофия мозговой мышцы! Если что - мы бы сейчас под полной выкладкой стояли! А ты бы еще ящик с патронами на горбу держал. Понял?
- Разговоры в строю! - прикрикивает старшина Высовень.
"Совет в Филях" закончился: замполит Осокин медленно идет вдоль строя, Высовень и Уваров, оказавшись рядом, с пониманием переглядываются.
Наконец замполит останавливается и громко спрашивает:
- Кто видел рядового Елина после шестнадцати часов?
Я чувствую, как рядом вздрагивает и напрягается Зуб.
…И мне снова вспоминается вчерашнее утро.
* * *
Наверное, я бы еще долго восстанавливал в памяти тот перелет из гражданской жизни в жизнь армейскую, но внизу, скрежеща пружинами и чертыхаясь, завозился Зуб. Он крутился так и эдак, сворачивался калачиком, перетягивал одеяло с ног на голову и обратно, но никак не мог согреться.
- Е-е-елин! - не выдержав мучений, застонал он. Ответом ему было молчание.
- Е-елин! - уже с раздражением повторил ефрейтор.
Но "салаги" спят как мертвые.
- Елин! - заорал Зуб и пнул ногой в сетку верхней койки, где лежал заряжающий. Тот испуганно свесился вниз:
- Чего?
- Чего! Чего! Не добудишься… Возьми у Цыпленка ключи и принеси из каптерки шинель. Холодно, вот чего!
Елин неумело, ударившись ногой о тумбочку, спрыгнул на пол, морщась, задвинул ноги в огромные сапоги и прогрохотал к двери.
- Тише, чудило, всю казарму разбудишь! - крикнул ефрейтор вдогонку и, повернувшись ко мне, пояснил: - Вчера в кочегарке помылся, никак не согреюсь…
Между прочим, мыться у друзей-истопников под душем, а не в бане вместе со всеми - одна из "стариковских" привилегий.
- Холодновато сегодня, - согласился я. - Зато праздник!
- Да, Лешка, сто дней! Скоро домой… Помнишь, когда дембеля свои "сто дней" отмечали, казалось, у нас такого никогда не будет! А видишь - дождались!
Пока мы беседовали, вернулся Елин, неся в руках сапоги:
- Цыплаков говорит, старшина не велел выносить шинели из каптерки!
- Передай Цыпленку, что я его убью! Понял?
Елин вздохнул и снова ушел.
- "Салаги" пошли бестолковые, - пожаловался Зуб. - Ни черта не понимают, спят на ходу…
Зуба я знал с первых дней службы и хорошо помнил, как он прославился на всю часть, уснув в строю во время праздничного развода, посвященного Дню артиллериста. А что выделывал с молодым Зубом мрачный чечен Мазаев, уволившийся из батареи год назад!
Однажды, на заре нашей туманной армейской юности, я был свидетелем такой ситуации. Забегаю в казарму и вижу: мохнатая дембельская шинель распялена на швабре и прислонена к печке, а мимо этого чучела грохочущим парадным шагом курсирует Зуб и старательно отдает честь.
- Ты чего? - удивился я.
- Мазаев… - на ходу, держа равнение на шинель, объяснил он. - Я в бытовку не постучавшись вошел. Теперь вот до самого ужина…
Еще Мазаев любил "проверять фанеру" - бить молодых в грудь кулаком. Все мы в синяках ходили, а на Зубе вообще живого места не было.
Это было полтора года назад. А теперь все наоборот: молодым нет покоя от возмужавшего и посуровевшего Зуба.
- Распустились салабоны! - с пенсионерской угрюмостью продолжал Зуб. - Им бы сюда Мазаева, они бы жизнь узнали!
- Да ладно, - успокоил я. - Елин тебе полночи "хэбэ" стирал, а ты еще зудишь!
- Ну и что! А сколько я перестирал, сколько перегладил! Теперь его очередь! Ты, Лешка, молодых жалеешь, как будто сам "сынком" не был, - начал заводиться ефрейтор. Он бы еще долго нудил про "борзость" призывников, про пошатнувшееся единство ветеранов батареи, про наступление замполита на "права стариков", но тут вернулся с шинелью Елин.
- Тебя за атомной войной посылать! - заорал Зуб.
- Цыплаков забыл, куда ключи спрятал, - обидчиво оправдался посыльный и, словно ища поддержки, посмотрел на меня красными от недосыпания глазами.
- Ладно, свободен, - помиловал ефрейтор и, взяв шинель, стал устраиваться потеплее. - Если "хэбэ" будет мокрое - убью! - добродушно зевая, добавил он.
И Елин, который уже почти взгромоздился на свой ярус, обреченно вздохнул, тяжело спустился вниз и поплелся в бытовку…
Я снова остался один, на душе было скверно, и, рассматривая синевато-белый потолок, напоминающий бесчисленными трещинками школьную контурную карту, я постарался вспомнить что-нибудь хорошее. И вспомнил…
Однажды мы поехали с Леной за грибами и, хотя лес ломился от опят, возвращались совершенно пустые, но с опухшими от поцелуев губами. В электричке мы рассматривали перегруженных грибников и улыбались друг другу. От любви и свежего деревенского воздуха моя городская голова шла кругом; казалось, я слышу, как шумит бегущая внутри меня кровь.
Потом мы еще долго прощались возле Лениного подъезда. Прощались так долго, что я проспал на работу. Между прочим, перед самой армией, после неудачного поступления в институт, я немного поработал на заводе. После смены мы штурмовали автобус, останавливавшийся возле проходной, и всем скопом ехали до метро. Там толпа знакомых попутчиков уменьшалась, а на первой же пересадке рассеивалась вовсе. Домой я приезжал один. Это очень похоже на путь призывника в часть. Сначала вся партия прибыла в округ, и на сборном пункте мы ждали офицеров, набирающих молодых в свои части. Периодически возникали разговоры о том, что какой-то старший лейтенант подбирает ребят для спортроты: кормежка "от пуза", никаких нарядов, знай тренируйся! Пока шла прикидка своих спортивных возможностей и путем самовзвинчивания полученный давным-давно третий юношеский разряд превращался в первый мужской, выяснялось: искатель чемпионов уже набрал команду и уехал. Потом то же самое повторялось с художниками, танцорами и т. д.
До места назначения мы с Жориком шли неразлучно и уже строили планы совместной службы, как в самый последний момент судьба легким движением руки разрушила все наши надежды: я попал в артполк, Жорик - в дивизионную типографию.
Часа в три ночи мы въехали в ворота части и сразу же нас отправили в баню - "смывать гражданские грехи", а потом, когда мы застилали койки, в казарму зашел полусонный, в накинутой поверх белья шинели младший сержант.
- Из Саратова есть кто-нибудь? - поинтересовался он. Никто не ответил. - Жалко! В третьей партии ни одного земляка нет, - расстроился гость. - Ладно, спите пока. Завтра службу узнаете!
Позже я заметил, что в армии у ребят всегда обостряется почти исчезнувшее на гражданке чувство землячества. Земляк, по-солдатски "зема", - это близкий человек. Иногда встретишь на учениях парня из неведомой подмосковной деревни Алехново и смотришь на него так, будто всю жизнь прожил с ним на одной лестничной площадке. Редкий старослужащий обидит своего молодого земляка, а уж если вы одного призыва, да еще с одной партией приехали - тут уже дружба до гроба!
На следующий день, как и обещал саратовец, мы узнали службу, потому что началась школа молодого бойца. Не забуду, как умирал во время первого кросса, как на перекладине мог изобразить только одно упражнение, которое прапорщик Высовень назвал "в лапах садиста". А строевая подготовка! Все время забывался и терял ногу, не понимая, зачем по команде "Карантин!" нужно отбивать ноги о брусчатку. Не понимал лишь до тех пор, пока все пятьдесят пар сапог не загрохотали как бы одним гулким и тяжелым шагом, летевшим, отражаясь от стен, по всему городку. А строевые песни! Их не поют, а кричат, и особая прелесть заключается в том, чтобы, поравнявшись с карантином другого дивизиона, перекрыть их слабую песню могучими раскатами нашей. Временами, если не вдумываться в слова, меня охватывало даже какое-то умильное и торжественное настроение, и, сам не замечая того, я пел на пределе своих голосовых связок.
Майор Осокин проводил индивидуальные беседы с молодыми воинами и предупреждал между прочим: если кто-нибудь из старослужащих будет отбирать личные вещи или обмундирование, заставлять что-либо делать не по уставу - срочно, в любое время суток, докладывать ему. А ночью, после отбоя, наставления замполита комментировал рядовой Мазаев. Он объяснил, что Осокин может лепить все, что угодно - ему за это деньги платят и пенсию к сорока пяти годам дают. А мы - "сынки", - если хотим нормальной службы и счастливого возвращения домой, обязаны слушаться "стариков" и жить по незыблемым законам казармы, ибо армия - это не гражданка… В армии свои законы: год тебя дрючат, год ты дрючишь!