Лирика - Александр Блок

Сборник лирических произведений одного из крупнейших поэтов серебряного века. В него вошли стихотворения из циклов "Город", "Снежная Маска", "Возмездие", "Ямбы", "Родина" и др.

Содержание:

• Русская Муза Александра Блока 1

• Из книги первой (1898–1904) 3

• Из книги второй - (1904–1908) 9

• Из книги третьей - (1907–1916) 18

• Примечания 33

Александр Александрович Блок
Лирика

Русская Муза Александра Блока

Начало жизни Александра Блока (1880–1921) не предвещало того драматического напряжения, каким она будет исполнена в его зрелые годы. Поэт впоследствии писал в одной статье о "музыке старых русских семей", в этих словах звучала благодарная память об атмосфере дома, где рос он сам, о "светлом" деде с материнской стороны – Андрее Николаевиче Бекетове, знаменитом ботанике и либеральном ректоре Петербургского университета, как и вся семья, души не чаявшем во внуке. Бекетовы были неравнодушны к литературе, не только много читали, но и сами писали стихи и прозу или, во всяком случае, занимались переводами.

Одно из первых стихотворений, выученных мальчиком наизусть, – "Качка в бурю" Якова Полонского. Оно, может быть, привлекло его потому, что в некоторых строфах словно бы отразилась беспечальная обстановка его собственного детства:

Свет лампады на подушках;
На гардинах свет луны…
О каких-то все игрушках
Золотые сны.

Ребенком было весело декламировать выразительные строки о налетевшем шквале:

Гром и шум. Корабль качает;
Море темное кипит;
Ветер парус обрывает
И в снастях свистит.

Взрослым же Блок оказался свидетелем огромных и грозных исторических бурь, которые то окрыляли его поэзию, то перехватывали ее дыхание.

Поначалу он писал лирические стихи, где было ощутимо влияние и Жуковского, и Полонского, и Фета, и Апухтина – поэтов, далеких от "злобы дня". Но летом 1901 года студентом Петербургского университета Блок познакомился с лирикой оригинального философа Владимира Соловьева и почувствовал в ней нечто близкое тому "волнению беспокойному и неопределенному", которое начинал испытывать сам. Близкий поэтам, которым подражал юноша, Соловьев, однако, резко отличался от них смутным, мистически окрашенным, но напряженным и грозным предчувствием каких-то близящихся мировых потрясений. "О Русь, забудь былую славу. Орел двуглавый сокрушен…" – пророчил он еще в "тихое" царствование Александра III, хотя причину гибели империи усматривал в грядущем нашествии азиатских племен.

Поэт-философ оказался предтечей русского символизма, верившего, что действительность, окружающая жизнь – это лишь некий покров, за которым скрывается что-то неизмеримо более значительное. "…Все видимое нами – только отблеск, только тени от незримого очами", – писал Соловьев. Реальные же события и явления трактовались как символы – знаки, сигналы, подаваемые о происходящем в ином, идеальном мире.

Под влиянием соловьевских стихов и теорий увлечение Блока дочерью знаменитого ученого, Любовью Дмитриевной Менделеевой, жившей по соседству с бекетовской подмосковной усадебкой Шахматово, принимает мистически-таинственный, экзальтированный характер. Сказочно преображается, мифологизируется и сама "статная девушка в розовом платье, с тяжелой золотой косой", какой она предстала перед поэтом, и вся окружающая среднерусская природа, ближний лес и холмы, за которыми располагалось менделеевское Боблово:

Ты горишь над высокой горою,
Недоступна в Своем терему…

Восторженному влюбленному чудится, что девушка, знакомая с детских лет (и вскоре, в 1903 году, ставшая его женой), таинственно связана с воспетой Соловьевым Вечной Женственностью, Софией, Мировой Душой, грядущей в мир, чтобы чудесно преобразить его. Встречи с возлюбленной, томительное их ожидание, размолвки и примирения истолковываются мистически и приобретают неожиданные очертания, остро драматизируясь и полнясь глухой тревогой, порождаемой разнообразными соприкосновениями с действительностью.

Блок, как сказано в его стихах этой поры, "жизнью шумящей нестройно взволнован". Тут и смутно ощущаемый разлад в мирном прежде бекетовском семействе, и напряженные, трудные отношения с отцом – профессором Варшавского университета А. Л. Блоком, талантливым ученым, но крайне неуравновешенным человеком. А главное, как ни сторонится юный поэт политики, бурных студенческих сходок, как ни далека от него крестьянская жизнь и порой возникающие где-то в ближних селах волнения, как ни высокомерен тон его стихов о том, что "кругом о злате и о хлебе народы шумные кричат", – "шум" этот все же в какой-то мере влияет на рисующиеся Блоку картины конца света и истории, приближения Страшного Суда.

Будет день, и распахнутся двери,
Вереница белая пройдет.
Будут страшны, будут несказанны
Неземные маски лиц…

В более позднем блоковском стихотворении на образ Мадонны, создаваемый в келье иконописца, ложатся "огнекрасные" отсветы близящейся грозы. Нечто похожее происходит и в первой книге поэта "Стихи о Прекрасной Даме", где тоже "весь горизонт в огне" и образ героини претерпевает самые разные метаморфозы, то озаряясь нездешним светом, то настораживая и пугая:

Убегаю в прошедшие миги,
Закрываю от страха глаза,
На листах холодеющей книги -
Золотая девичья коса.

Надо мной небосвод уже низок,
Темный сон тяготеет в груди.
Мой конец предначертанный близок,
И война, и пожар – впереди.

Конкретная портретная черточка, делавшая в других стихах образ возлюбленной особенно пленительным ("Молодая, с золотой косою, с ясной, открытой душою…"), тут оборачивается тревожным видением, чувственным соблазном, который грозит и душевным мраком, "темным сном", и чередой катастрофических событий.

Говоря о естественности сближения автора "Стихов о Прекрасной Даме" с так называемыми молодыми символистами (в отличие от старших – К. Бальмонта, В. Брюсова, 3. Гиппиус, В. Иванова, Д. Мережковского, Ф. Сологуба), Борис Пастернак писал, что в ту пору, на рубеже XIX и XX веков, "символистом была действительность, которая вся была в переходах и брожении; вся что-то скорее значила, нежели составляла, и скорее служила симптомом и знамением, нежели удовлетворяла". И сам Блок уже на исходе жизни утверждал, что символисты "оказались по преимуществу носителями духа времени".

Однако в отличие от других "молодых" – Андрея Белого (Бориса Николаевича Бугаева) и Сергея Соловьева (племянника поэта-философа) – Блок был меньше связан умозрительными построениями В. Соловьева. Перечитывая "Стихи о Прекрасной Даме", Пастернак отмечал в них "сильное проникновение жизни в схему". Уже в стихах 1901 года "Брожу в стенах монастыря…" говорилось:

Мне странен холод здешних стен
И непонятна жизни бедность.
Меня пугает сонный плен
И братий мертвенная бледность.

В то время как блоковская книга была воспринята как одно из программных произведений символизма, сам автор начинал, по его собственным словам, искать "на другом берегу" и временами даже резко, вызывающе отмежевывался от "братий". "Монастырские" нравы символистского круга, имитация религиозной экзальтации, ложная многозначительность (или, по блоковскому выражению, "истерическое захлебывание "глубинами", которые быстро мелеют, и литературное подмигивание") были едко осмеяны поэтом в нашумевшей пьесе "Балаганчик".

И если прежде, как сказано в его стихах, "брата брат из дальних келий извещал: "Хвала!" – и Андрей Белый превозносил произведения ровесника до небес, то теперь из тех же "келий" раздавалась по адресу автора "Балаганчика" хула, обвинения в кощунстве и измене соловьевским заветам.

Впрочем, не было более сурового критика блоковских стихов, чем… сам их автор. Если свою вторую книгу "Нечаянная Радость" он сразу после ее выхода именовал "Отчаянной Гадостью" еще в шутку, то годы спустя уже совершенно серьезно писал, что терпеть ее не может ("за отдельными исключениями"), и уподоблял "болотистому лесу".

Тем не менее новый сборник был для поэта выходом из той "лирической уединенности", в которой, по его собственному определению, рождалась первая книга. И сам образ болота, столь критически переосмысленный впоследствии с оглядкой на все пережитое, в пору создания "Нечаянной Радости" служил антитезой возвышенной "уединенности" "Стихов о Прекрасной Даме", их отстраненности от "жизни шумящей".

В отзыве того же времени о книге одного из "братий", Сергея Соловьева, Блок столь непримиримо писал о проявившемся в ней "полном презрении ко всему миру природы… полном пренебрежении к внешнему миру и происходящей отсюда зрительной слепоте" едва ли не потому, что сам чувствовал эту подстерегавшую и его опасность.