Слова застряли у Николая в горле: если и существовала в мире настоящая женская красота, то она стояла перед ним. Всю жизнь он мечтал о такой. Ну, пусть не всю, а сколько помнит себя. Именно вот такие губы, нос и брови видел он, стоя за рулем на собачьей вахте. Темень в рубке, лишь впереди чернеет силуэт стоящего у окна Леонида Сергеича, покачивается перед глазами картушка компаса. Легонько, двумя пальцами гоняет Коля туда-сюда колесо штурвала, а в голове - мысли о Ней. Как он встретит Ее. Во Владивостоке, в Находке, в Совгавани. Подойдет этаким фреем, протянет руку: "Слушай, извини, не умею особо с вами толковать, давай без хитростей. Ну? Нравишься ты мне, сил нет…"
И после вахты долго еще лежит на своей верхней койке, слушает, как поскрипывают от качки переборки, сопит внизу давно уже уснувший Макарыч, как за иллюминатором шипят волны и подвывает ветер. Все так знакомо и привычно, как жизнь собственного тела, и Она привычно, как на вахту, является перед ним в ореоле таинственности и неотразимости. Одета Она каждый раз по-разному, а бывает (что уж скрывать) и совсем без одежды. Но мог ли он думать, что встретит Ее такой вот - в грязном платке, рваном полушубке и громадных, не по ноге бахилах, подшитых грубой резиной и с загнутыми носами.
- Растерялся, милок? Или по-русски не понимаешь? Так я повторю по-немецки, - и она произнесла несколько фраз на языке, звучание которого за войну стало для Николая ненавистным. Он взял у нее топор.
- Из немцев, что ли? Что ж вы, немцы, к труду-то не приучены? Инструмент даже как следует насадить неспособны? - Он постукал топорищем о палубу, выбрал чурку потолще и, пристроив ее вместо колоды, принялся колоть на ней дрова. Пришлось еще раз наладить хлябающий топор, забить надежный клин, после этого дело пошло. Хлоп-хлоп-хлоп - полешки разлетались по палубе с легким, освобожденным стуком. Женщина подбросила дров в печку, пошевелила загнутой железякой, потом принялась подбирать и складывать у кухни колотые поленья, время от времени с улыбкой поглядывая на хмурившегося Николая. Он расколол последнюю чурку и подал топор хозяйке.
- Хреновый у вас, фройлен, инструмент.
- Дурачок, какая я тебе фройлен? - Засмеялась она. - Переводчицей работала, за что и определена сюда. А так я обыкновенная русачка, не видишь? На, гляди, - и она откинула с лица платок. - Зовут-то тебя как?
- Николай, - сказал он, мучительно и счастливо краснея. Она теперь и в самом деле стала как русская девчонка откуда-нибудь с Новгородчины или Вологды: льняные волнистые волосы, белый лоб, серые глаза и точеный носик… Ох, черт, она сияла как солнце.
- А я - Лиза Потапова, никакая не фройлен. Ты затем и пришел, чтобы дров подколоть? Смотри, а то пес уже на тебя глаз косит, - она кивнула в сторону молодого охранника с румяным самоуверенным лицом. Привалясь плечом к стойке, тот лузгал в горсть семечки, остро поглядывая в сторону кухни. Охраннику было и на ветру тепло: зеленые байковые рукавицы на меху он заткнул за отворот дубленого полушубка, шапку сдвинул на затылок, выпустив витой чуб. Уловив обращенное на него внимание, он подал голос:
- Лисанька, народ ждет. Когда начнем питать?
- Точно в срок, гражданин наблюдатель, - огрызнулась она, не удостоив охранника поворотом головы. - Спасибо, Коленька. - Серые глаза потеплели. - Заходи еще, когда будет по пути.
- А вас они не могут отпустить к нам в столовую? - спросил он. - Например, выпить чаю?
- Нет, миленький, таким нас не балуют, - засмеялась она. - Не положено.
- Мне тут еще кое-что надо делать, - сказал Николай.
Заготовленные для крепления кухни тросы и скобы валялись неподалеку. Николай отобрал несколько стропов и, гремя ими по железу палубы, приволок их к кухне. Здесь он завел концы с гашами через ось повозки и закрепил их к палубным рымам, после чего обтянул втугую талрепами. Работая, он перебрасывался словами с Лизой, хлопотавшей у котла.
Ей и лет-то оказалось всего девятнадцать, почти такая же, как он. Встретила войну в Витебске. Отец из крестьян, в семнадцатом вступил в партию, пошел учиться в рабфак, закончил пединститут, немецкое отделение. Дело свое любил и от учеников требовал если уж и не любви к языку, то во всяком случае старанья, в этом спуска не давал и собственной дочери, с ней даже дома разговаривал по-немецки. Вот и выучил на беду. Как началась война, отец ушел добровольцем на фронт.
- Помню, третьего июля было, Сталин речь говорил по радио: "Братья и сестры", и прочее такое, - рассказывала Лиза. - Папа прибежал уже в форме, обнял нас с мамой и Лесей, прощайте девочки, наверное, не увидимся. А здоровущий был, как медведь, в деда пошел. Того Потапом в деревне прозвали, от него и детей - Потаповыми… А ты мне - "фройлен", дурила… - Николай то и дело взглядывал на нее, изумленно отмечая, что зэковские лохмотья вовсе не гасят сияния ее красоты.
- Остались мы одни с мамой, она худенькая такая была, я в нее пошла. Еще сестренка у меня, я говорила, Леся…
- Леся? - запоздало удивился Николай. - А у меня сестренка - Лейсан. Почти Леся! И еще одна есть Зульфия.
- Пусть твоим, Коля, не будет того, что нам досталось… Немцы пришли, стали всех регистрировать. Кого - на работу, а кого и сразу за город - в балку. Меня в госпиталь погнали, горшки да судна носить. А лет-то мне было всего пятнадцать, силенок никаких. Но куда деться - вкалывала, зато питалась и домой еще приносила Леське и маме. С ранеными, с немчурой, нахваталась практики разговора, да я и так уже неплохо ихний язык знала. Начальство заметило, вызвали, говорят, пойдешь переводчиком. Вот и вся моя, дорогой матрос, вина.
- Да-а… не повезло вам. - Николай взглянул на часы. - Уже тринадцать. Извини, Лиза, мне на вахту.
- Ой, и мне пора! - Она схватила закопченную железяку, ударила по куску рельса, привешенному к передку кухни. - О-бед! Разбойнички, супостаты, подходи питаться!
- Минуточку, моряк, можно на два слова? - Остановил Николая охранник. Они были ростом вровень - матрос и конвойный. На губах охранника скользнула усмешка.
- Я тебя что хотел предупредить, ты с этой немецкой овчаркой того… поменьше. Понял?
"Овчарка… Сам-то ты пес…" - неприязненно подумал Николай, но спросил осторожно:
- А что я ей сказал?
- Это не важно, а общаться не положено. Я тебя предупредил. Так что гляди, без обиды. - И конвоир отошел, поправляя автомат на груди.
Из твиндеков поднимались заключенные, пристраивались в очередь, гремя котелками и мисками. Лиза взобралась на приступок кухни и черпала варево из парящего котла, покрикивая: "Получай, разбойнички, со дна пожиже, добавки не будет!" Льняные волнистые волосы трепал ветерок, щеки девушки разрумянились. Николай отвел от нее глаза. "Овчарка? Да никогда не поверю! Сам-то ты легавый…" - вновь подумал он, поднимаясь на мостик.
* * *
К вечеру небо затянулось, ветер потеплел и повернул к югу против часовой стрелки - верный признак ухудшения погоды. И точно. Едва Николай сменился с вахты, как повалил мокрый снег. Во всех пяти твиндеках зэки установили нары и теперь, скользя по талому снегу и чертыхаясь, сооружали из досок на палубе гальюны-туалеты - по одному против каждого трюма, укрепляя их клиньями и распорками.
Палуба "Полежаева" ограждалась не фальшбортами как на большинстве торговых судов, а здесь их заменяли цепные релинги, натянутые на невысокие стойки. Конструкция эта удобна тем, что во время шторма захлестывающая палубу волна без всякой задержки выливается вновь за борт; но зато и выходить из помещений в штормовую погоду опасно: смоет за борт.
О том, что ожидает "временные удобства" - дощатые гальюны - при первом же шторме, предупредил капитан судна Берестов начальника конвоя Роберта Ивановича Майского, сухощавого человека лет под пятьдесят, похожего в своих массивных роговых очках с толстыми стеклами на завзятого книжного червя, по недоразумению одетого в форму энкаведе. Майский невозмутимо кивал, слушая капитана.
- Как я вас понял, в случае шторма полторы тысячи единиц спецэтапа останутся без сортиров?
Капитан поморщился.
- Именно так. - Берестов, моряк еще старой, дореволюционной закваски, свободно владевший несколькими иностранными языками и увлеченный китайской поэзией, вообще-то вполне терпимо относился к определенным словечкам, слыша их от людей необразованных, грубых, диких, но физически страдал, когда их употребляли те, кому, кажется, следовало бы ценить чистоту русского слова.
- Боюсь, что и кухни рискуют быть смытыми за борт. Говорю это вам в виде неофициального "морского протеста". То есть мы, команда, предпримем все возможные меры. Остальное придется списать на форсмажорные обстоятельства, океан. Вы все сделали, Роман Романович? - капитан повернулся к стоящему у порога боцману, сутуловатому человеку с красным лицом, белой, густой шевелюрой и яркими василькового цвета глазами.
- Так точно, - произнес Роман Романович сиплым с мороза голосом.
- На своего боцмана я надеюсь, - сказал капитан, - и все же…
- Ну что ж, все понятно, значит, и кухни снесет вместе с сортирами… - с видимым удовольствием повторил не понравившееся капитану слово Майский.
Не терпел начальник этапа чистоплюев, полагавших, что все на свете можно решить, опираясь на некие выработанные веками правила. "Нет, дружок, мерси. И белые капитанские перчатки ты прибереги для вечера вальсов, а мне предоставь сортиры. Сунуть бы тебя на сутки-другие в камеру с мальчиками, осужденными по 136 или 141 за убийство и изнасилование, ты бы у меня завопил: "Стрелять, стрелять их!" А я с такими день и ночь колупаюсь, мне поручено страну очищать, чтоб такие, как ты, после раскланивались и помахивали вежливо ручкой".