- Ну что ж, если смоет удобства - обойдутся без них, не велики господа. - Он поправил массивные очки. - Наша задача - погрузить этап здесь и по счету высадить на причале в Нагаево. Сумеем мы при этом организовать двухразовое питание и одноразовое посещение сортира - вопрос не главный.
- А я считал, что вы и мы обязаны обеспечить людям элементарные человеческие условия…
- И ошиблись! - почти весело возразил Майский. - Речь идет не о "людях", как вы подчеркиваете, капитан, а об опасных преступниках. Страна воевала, а они отсиживались в плену, воровали, работали на немцев. Это им вы хотите обеспечить жизненные условия? - Точки в линзах дрожа остановились. - У меня они расстреляли всех родных в Черновцах. До единого человека! А теперь я им буду чаи разносить?! А вот! - и Майский согнул руку, сделал неприличный жест. Капитан вновь сдержался.
- Наверное, не все они поголовно были карателями? - усомнился он. - И в плен далеко не все попали добровольно?
- Допускаю, но не я их судил, не мне их и оправдывать. Моя задача - доставить их по счету живых или списанных, то есть мертвых. У вас, капитан, тоже есть приказ, давайте каждый делать свое дело.
- Сожалею, что довелось участвовать в таком предприятии, - сказал капитан, демонстративно закладывая руки за спину.
- В таком случае позвольте и мне предъявить некоторые претензии. Я не разрешаю вашей команде яшкаться с заключенными. - Майский, так и сказал: "яшкаться", а не "якшаться", заставив капитана снова поморщиться.
- Боцман, в чем дело? - спросил он.
- Это Николай Аминов. Он крепил кухню, по ходу дела разговаривал с поварихой. Она женщина, даже девушка.
- Немецкая овчарка, - уточнил Майский. - Прошу, товарищ капитан, не посылать более матросов на работы, которые обязаны выполнять зэки.
- Хорошо, - трудно выговорил капитан. - Вам понятно, боцман? - спросил он.
- Есть! - Повернувшись по-военному, боцман вышел из каюты.
- Роберт Иванович, вам выделена отдельная каюта. Вахтенный матрос проводит. Честь имею. - Капитан не опустил рук из-за спины.
* * *
Николай Аминов сменился с вахты в четыре утра и не видел, как началась посадка. Ворочаясь на своей узкой койке со штормовым бортиком, он думал о Лизе. И только о ней, странным образом отделяя девушку от окружения, в котором она существовала, забывая о невероятных, невыносимых даже для крепких мужчин лишениях, которые она уже перенесла и обречена переносить впредь. "Пройдет, словно солнцем осветит… - беззвучно шептал он. - Словно солнцем осветит… Вот уж точно, словно солнце! И волосы у нее, как лучи солнца, и глаза тоже лучатся. Преступница? Неправда, мне-то зачем бы она врала? Просто ей не повезло. Надо же было ей, оставшись жить при оккупантах, чем-то питаться? Родись она здесь, в Приморье - и ходила бы теперь в институт, и когда-нибудь я встретил бы ее на улице студенткой. Да разве посмотрит такая, если все у нее в порядке, на меня, матроса с семью классами? А здесь сказала: миленький. Конечно, просто так проговорила, без особого смысла, но смотрел-то хорошо, даже ласково…"
Только что на ночной вахте обходил он заснеженную палубу, зэки уже раскрепили "скворечники" у бортов, Лизин агрегат одиноко притулился у четвертого трюма, круглые крышки котлов, покрытые снегом, светились, как лунные диски. Вернулся на мостик, второй штурман усмехнулся и покачал головой.
- Кружит тебя, Николай батькович, ох, кружит! И не зря… Видел я ее, хороша русалка. Не иначе, брат, ты влюбился.
- В кого? - растерялся Николай.
- Известное дело, не в мордоворота с автоматом, - хмыкнул стоявший на руле Жуков. - Только зря ты это, Никола. Растравишь и себе, и ей душу, а вам в нее плюнут.
- Да-a, без перспектив твоя девушка, Николай батькович, - сказал штурман. - А вообще я вам скажу, ребята, красивая баба, - завсегда чужая. Это уж поверьте старику.
Ворочайся, Никола, теперь в думах… Зэки. Немало их перевидел Николай, но до сей поры как-то не останавливал на них особого внимания. Серой, однородной массой шагали они в сопровождении автоматчиков и грозно молчавших псов, семенящих по обе стороны колонны. Вливались их бесконечные колонны в раскрытые по утрам ворота порта, разгружали заключенные американскую муку и консервы, ящики с метровой длины пластами соленого и копченого сала, танки и паровозы, тюки с подарками от американских матерей и запчасти для "студебеккеров" и "доджей". Всякие там были, в этих колоннах, но кто за что сидел, Николай обычно не интересовался. Посадили - значит, было за что. Спроси их - так вообще невинные ягнята: один колосков набрал в колхозном поле, другой что-то сболтнул про Сталина, у третьего нашли Священное писание. Видать, что-то они недоговаривали, недаром же их даже в штрафбат на фронт не брали. Враги народа - и баста, что там рассусоливать? "А вот твоя Лиза - она что же, такая вся чистенькая?" - проклюнулся вдруг противный голосок. "Ей я верю!" - заглушил он сомнение. "Ей веришь - а остальным - нет?" - "Так ее же видно! Куда ей было девать сестренку? В партизаны идти? Ну, пусть в чем-то и виновата, но не на Колыму же ее, на верную гибель! Вместе с фашистами и врагами народа…" - "А откуда тебе известно, что все там фашисты и враги народа? - хихикнул голосок. - Может, и среди них немало таких, как твоя красавица?" - "Не знаю про других, а она - не враг, я уверен!"
Он слышал урчанье прибывших в порт машин, окрики конвойных, мерный скрип сходен и шарканье сотен ног по палубе судна. Но Николай отключался - слишком устал за день. "Миленький"… - услышал он и почувствовал себя счастливым.
* * *
Палуба больше не принадлежала команде. Для прохода на нос и корму оставили левый борт, а правый отдали под нужды ГУЛАГа. Каждый квадратный метр заняли чуждые морскому кораблю устройства и сооружения: перед лебедками дымили походные кухни, у трюмов высились штабеля дров, мешки и ящики с провизией, борт оседлали громоздкие скворечни - гальюны. Палубу загромоздили как заезжий двор. Более же всего противны были морскому духу невольники, загнанные в твиндеки, и сопровождавшая их охрана. Толпа заключенных принесла с собой густой дух давно не мытого тела, гнилой одежды и явственное ощущение какой-то вселенской незащищенности человеческого существования. Когда по команде конвоиров из твиндеков к кухням начали шустро выбираться бачковые разносчики и повара "разводящими" черпаками стали разливать им баланду и жидкую кашу, а каптерщики по счету выдавали мерзлые буханки давно испеченного хлеба, Николай Аминов ощутил, как нестерпимая тоска сжала ему сердце. Значит, вот к чему приговорена Лиза? Он уже перекинулся с нею несколькими фразами, за что вновь был отруган конвоиром. Наругавшись, тот оглянулся и негромко предложил:
- Ты чем девку зазря маять и самому страдать, так лучше подойди ко мне как человек, может, и договоримся.
- Насчет чего?
- Насчет картошки дров поджарить, тюха баржевая! - сплюнул конвоир на палубу. - Тебе че, объяснять надо как маленькому? Подойди, сторгуемся, обогреешь свою зазнобу.
- Слушай, давай сразу и договоримся, я все отдам… - заторопился Николай и полез в карман. Охранник остановил его.
- После подойдешь, когда в море будем, - и снова сплюнул. - Там ей убегать некуда.
В рейс вышли ровно в восемнадцать часов. Над заливом Америка сгустились сумерки, мигал на прощание розовый глазок маяка Поворотного. Норд-ост легонько прошелся над палубой, крутнулся между лебедок и надстроек, унося в ночь душные ароматы спецэтапа. Охранники укрылись в тамбучинах-входах, время от времени вызывая зэков. По их команде из пароходного чрева на холод выбиралось десять-двенадцать темных фигур, неуверенно расставляя скользящие ноги, тянулись к скворечникам. Хлопали двери - заходили по двое, появлялись снова и, дождавшись остальных, ковыляли ко входу в твиндек. Проходило полчаса и снова окрик: "На оправку выходи!" - и смутные тени двигались по неосвещенной палубе. В пятом часу утра подняли поваров, задымились походные кухни. Николай Аминов, сменившись после "собаки", дождался, когда выйдет из твиндека Лиза, и шагнул было ей навстречу, но откуда-то из темноты раздался незнакомый голос.
- Назад! Ходить только по левому борту!
- Доброе утро, Лиза, - окликнул девушку Николай.
Она приподняла руку.
- Ступай отдыхай, Коля, наше доброе далеко осталось.
- Разговаривать не положено! - снова окрикнул охранник.
"Чтоб ты сдох, пес", - думал Николай, идя в каюту. Жуков уже принял душ после вахты, выпил в столовой чаю, приготовленного кок-пекарем Верочкой для вахты, и теперь лежал, растянувшись на своей койке под включенным ночником.
- Че не спишь, Макарыч? - спросил Николай устало.
- О тебе забочусь, малыш. - Жуков преувеличенно громко вздохнул. - Что ж ты так теперь и будешь возле нее кругаля давать? Сказано тебе - ноль впереди. Не тревожь девку и сам не майся.
- Все знаю, Константин Макарыч. - Николай сбросил сапоги и робу, сполоснул над раковиной лицо, ступни, после чего легко взлетел на заскрипевшую под ним верхнюю койку, ввинтился под заправленные простыню и одеяло. - Знаю, Макарыч, и не пойму, отчего люди стали зверями друг к другу. И слов других не знают, кроме команд: "Стой!", "Назад!" Я бы эту гниду в белом полушубке за шиворот - и за борт, пусть там сивучам кричит: "Стой!"