Он стоял и смотрел на меня, дожидаясь, наверно, когда я войду в подъезд. Показывать ему, что я трушу, очень не хотелось, и, решив - будь что будет, - я толкнул тяжелую, громко заскрипевшую дверь.
Ступенька, еще одна, третья, четвертая… Площадка. Справа одна квартира, слева другая. Сердце билось так, словно я поднялся не на пять ступенек лестницы, а без остановки взбежал на шестой этаж. Дверь в первую квартиру была усеяна кнопками звонков. Под каждой белела табличка с надписью. Я стал читать фамилии. "Николаю и Кириллу Громобоевым". "Звонить только Альбине Бойко". "Зезегов Иван Гаврилович". "Цыпленочкину". "Семенчуку 1 раз, Кубышкиной 2 раза". И крепко приклеенная квадратная бумажка: "Волкову стучите".
Я читал и перечитывал эти имена и фамилии, переступая с ноги на ногу. Какую кнопку нажать? Для чего так много звонков? То ли дело у нас в квартире - одна кнопка. Нам - один звонок, нашим соседям, Кузаковым, - два, Илье Филипповичу, директору сберкассы, - три. А тут!.. Громобоевым я решил не звонить. Сразу представились два здоровенных дядьки с оглушительными голосами. Фамилия Зезегов мне тоже не понравилась. В табличке с именем Альбины Бойко смутило слово "только". Выйдет еще и скажет: "Чего звонишь? Не видишь, написано: "Только мне"!" Кнопка, которой пользовались гости Кубышкиной и Семенчука, тоже показалась мне не внушающей доверия. Кто их знает, что за люди: живут вроде вместе, а звонки врозь. Наконец я стал присматриваться к фамилии Цыпленочкина. Фамилия была ласковая. Наверно, это какой-нибудь добрый старичок, пухленький, лысый, с мягкими розовыми руками, похожий на доктора, который прошлую неделю приходил к нам, когда заболела гриппом моя мать. Я еще немного потоптался перед дверью и неуверенно ткнул пальцем в кнопку звонка.
Не отпирали долго. Наверно, старый ласковый Цыпленочкин был глуховат. Я представлял себе сгорбленного старичка, который сидит за столом в маленькой комнатушке и пьет чай. Наклонив голову, он прислушивается, как звякает ложечка в стакане, и совсем не слышит звонка… Впрочем, я и сам его не слыхал. Может быть, звонок просто не работает? Я еще раз нажал кнопку и с минуту не отпускал. И вдруг совершенно неожиданно дверь распахнулась. Передо мной стоял громадный небритый человек в помятых брюках и подтяжках, надетых прямо на ночную рубаху. Лицо у него было заспанное и злое.
- Чего надо? - хрипло спросил он.
Растерянно и испуганно глядел я на него снизу вверх. Неужели это и есть Цыпленочкин?
- Ну, чего тебе тут надо?! - заорал он.
Я шарахнулся в сторону и кубарем скатился со ступенек в парадное. Вслед гремел сиплый бас:
- Развелось хулиганье! Поспать не дают в воскресенье!.. От горшка два вершка, а уж научился хулиганить!.. Драть некому!..
Пулей вылетел я на улицу и чуть не сшиб с ног Женьку. Оказывается, он стоял в подъезде и тайком проверял, как я справляюсь с первым заданием.
- Так, понятно, - сказал Женька. - Понятно, как ты ищешь.
- Да ведь я, Жень, хотел уже спросить, а он как заорет!..
- Заорет! - разозлился Женька. - И зачем я только с тобой связался! Ничего не умеешь. Идем, я тебе покажу, как надо.
Продолжая ворчать, Женька зашагал через улицу на другую сторону. Он храбро постучал в дверь одноэтажного домика, на стене которого висел круглый, с козырьком и лампочкой номер "1".
- Кто тут? - спросили за дверью.
- Откройте, пожалуйста, мы по делу, - решительно ответил Женька и покосился на меня: смотри, мол, вот как нужно.
Дверь отворила низенькая старушка в аккуратном переднике и ситцевом платке, из-под которого выбивались седые прядки. Она оглядела нас, прищурившись, наморщив остренький нос, и вдруг чему-то страшно обрадовалась.
- Заходите, заходите, голубчики вы мои! Смотрите-ка, и воскресенья не пожалели! Ну, молодцы, молодцы…
Никак не ожидали мы такого приема. А старушка, стаскивая с нас шапки и помогая раздеться, приговаривала радостно и удивленно:
- А ведь не ошибся Иван-то Николаевич. Сказал, что вы зайдете. И правда зашли. Золотые вы мои…
Я не верил своим ушам. Неужели Иван Николаевич успел уже побывать здесь и предупредить старушку о нашем особом задании? А она, подталкивая нас вперед по узкому коридорчику, заставленному какими-то сундуками и ящиками, все говорила не переставая:
- Сюда сперва заходите. Только приехали, так у меня тут не убрано. Иван Николаевич, как собрался уезжать в колхоз, говорит мне: "Придут, - говорит, - тетя Ксения, ребята, помогут вам прибраться". Уж так он вас хвалил, так хвалил!..
В комнате, куда она нас втолкнула, был такой беспорядок, будто час назад здесь произошло землетрясение. Стулья в углу сбиты в кучу, на полу мусор, какие-то бумажки, обрывки газет, веревки, тряпки. С потолка на шнуре свисал электрический патрон без лампочки. Кожаный диван, похожий на толстого неповоротливого бегемота, расположился посреди комнаты. Валики его были прислонены к стене.
Ошарашенные, стояли мы с Женькой в дверях и смотрели на этот разгром. Я не успел спросить, почему Иван Николаевич вдруг уехал в какой-то колхоз и отчего уверил эту разговорчивую старушку, будто мы ей непременно поможем прибрать в квартире. Она немедленно нагрузила нас разными делами: Женьке сунула в руки веник, а мне велела повесить на окна занавески.
- Еще печку надо затопить! - вспомнила она. - Лучинки-то я утром нащипала, а дрова из сарая мне трудненько таскать. Ведь восьмой десяток пошел. Для Ивана-то Николаевича я тетя Ксения, а для вас - бабушка… Батюшки! - спохватилась вдруг она. - А плитка-то! Утром сегодня ка-ак пыхнет!.. Чуть сердце не зашлось со страху. Да вы небось понимаете в электричестве-то!.. Ну-ка, иди вот ты, рыженький… - Старушка отобрала у Женьки веник. - Погляди, что с плиткой.
Женька ушел со старушкой на кухню. Взобравшись на стул и нанизывая на круглую толстую палку деревянные кольца, к которым была прикреплена тюлевая занавеска, я видел сквозь открытую дверь, как он возился с плиткой, подпрыгивая, когда его ударяло током. Старушка, глядя на его работу, всякий раз при этом отскакивала в сторону, охала и хваталась за щеки.
Повесив занавеску, я взял веник и стал сметать в кучу мусор на полу. Женька успел за это время починить плитку, и бабушка Ксения отправила его в сарай за дровами.
Я уже придвинул к стене диван и расставил стулья, когда Женька грохнул в коридоре охапкой поленьев.
- Что, печку теперь растопить? - услыхал я его голос.
- Растопи, миленький! - отозвалась старушка. - Лучинки вон там, во вьюшке сохнут.
В коридоре что-то разбилось с громким звоном.
- Ох, господи! - запричитала бабушка Ксения. - Чашку разбила. Ванечкину любимую… Ну, ничего, к счастью это… - Она появилась в дверях и спросила меня: - Тебя как звать?
- Сережа.
- Сереженька. Вот и хорошо. Сереженька. Поди-ка, милок, помоги мне посуду в буфет поставить. Да что ж это ты, голубчик! Сперва занавеску повесил, а потом метешь!
- Вы так велели. Сами сказали: Женьке подмести, а мне - занавески.
- Так ведь я думала - раньше подметете. Снимай-ка, снимай. Теперь их вытряхивать надо.
Снова пришлось мне лезть на стул. Потом вместе с беспокойной старушкой мы пошли вытрясти занавески. В коридоре Женька кашлял от дыма, растапливая печь. На полу возле открытого сундучка валялись черепки разбитой чашки. В сундуке, переложенные стружками, лежали чашки, блюдца, тарелки - большие и маленькие, пузатый белый чайник, какие-то сахарницы и молочники.
Я опять взгромоздился на стул и стал вешать занавески на окна. Женька, наконец-то растопив печку, принялся таскать из коридора посуду и расставлять ее в буфете, а бабушка стала готовить на кухне обед.
Так незаметно мы провозились часов до двух.
- Ну вот, - сказала бабушка Ксения, оглядываясь, - ну, вот и хорошо. Теперь и пообедать можно.
Есть мне хотелось страшно, так, будто бы я не ел уже целую неделю. У меня просто дыхание сперло, когда Женька стал отказываться от обеда. Хорошо, что старушка замахала на него обеими руками.
- И думать не смейте! Сейчас же руки мыть и за стол. У меня уж давно все готово.
Вскоре мы сидели за столом, накрытым чистой скатертью, перед чистыми тарелками, перед красивой, в цветочках, хлебницей, где аккуратными ломтями лежал пахучий хлеб, и от усталости, от голода и от неожиданности всего, что с нами случилось, не могли даже разговаривать.
- Ну и борщ вышел! - объявила довольная старушка, ставя на стол дымящуюся кастрюлю.
Борщ и правда оказался такой вкусный, что я мигом очистил целую тарелку. Да и Женька уписывал его за обе щеки. Мы едва успевали отвечать на расспросы старушки, которая совсем некстати интересовалась, кажется, всем на свете: как мы учимся, какие у нас уроки, хорошие ли учителя и не деремся ли мы в школе. Мы отвечали с набитыми ртами, так что у нас выходило "нифефо" вместо "ничего" и "форофо" вместо "хорошо".
После борща бабушка Ксения принесла сковороду с котлетами и кастрюлю с макаронами.
Наконец с обедом было покончено. Часы захрипели, словно набирая воздуха в простуженные легкие, и устало пробили три раза.
- Ну, спасибо вам, дорогие вы мои, - сказала бабушка Ксения. - Приходите в гости. Всегда буду рада. А Иван Николаевич приедет, скажу ему, какие у него шефы распрекрасные.
- Какие шефы?! - в один голос воскликнули мы.
- Известно какие. Тимуровцы. Он ведь говорил, когда уезжал: придут тимуровцы из двадцать девятой школы, мои шефы…
- Мы не из двадцать девятой! - закричал Женька. - Мы из четырнадцатой.