- Да, сестрица, - ответил молодой человек. - У нас с тобой одна дорога. А значит - везде, где пройду я, пройдешь и ты.
- Завтра ты узнаешь, почему я оставила берега Балтики и отправилась за Урал.
- Я ни о чем тебя не спрашиваю, сестрица.
- Ты узнаешь все, - повторила молодая девушка, и губы ее сложились в грустную улыбку. - Сестра не должна ничего скрывать от своего брата. Но сегодня у меня нет сил!… Усталость и отчаяние сломили меня!
- Хочешь отдохнуть в своей каюте? - спросил Михаил Строгов.
- Да… да… а уж завтра…
- Тогда пойдем…
Он замешкался, словно желая закончить фразу именем своей спутницы, которого еще не знал.
- Надя, - сказала она, протянув ему руку.
- Пойдем, Надя, - сказал Михаил Строгов, - и не церемонься, когда тебе понадобится помощь твоего брата, Николая Корпанова.
И он отвел девушку в каюту, заказанную для нее над кормовым салоном.
Потом Строгов вернулся на палубу и, спеша узнать новости, которые могли бы повлиять на его маршрут, замешался меж группами пассажиров, прислушиваясь к тому, что говорилось, но в разговор не вступая. Впрочем, если бы волей случая ему пришлось отвечать на заданный вопрос, он всегда мог выдать себя за негоцианта Николая Корпанова, который едет этим пароходом только до границы, - он не хотел вызывать подозрений, что на поездку в Сибирь у него есть специальное разрешение.
Иностранцы, взявшие билет на пароход, естественно, если и хотели о чем-то говорить, то лишь о сегодняшних событиях, о постановлении и его последствиях. Едва успев прийти в себя после утомительного путешествия через Центральную Азию, эти бедняги теперь не по своей воле возвращались обратно и если не выражали свой гнев и отчаяние во всеуслышание, то лишь потому, что не осмеливались. Их удерживал страх, смешанный с осторожностью. Не исключалось, что на борт "Кавказа", с заданием следить за пассажирами, скрытно подсели полицейские, и лучше было держать язык за зубами, - в конце концов, изгнание предпочтительнее заключения в крепость.
Поэтому, собираясь в группы, люди либо помалкивали, либо так сдержанно обменивались словами, что извлечь из них какое-либо полезное сведение было почти невозможно.
Но если от этой публики Михаил Строгов ничего и не ожидал, если уже не раз люди при его приближении смолкали - ведь здесь его никто не знал, - то тем более поразил его слух веселый раскованный голос, мало озабоченный тем, слышат его или нет.
Человек, которому принадлежал веселый голос, говорил по-русски, но с иностранным акцентом, а его более сдержанный собеседник отвечал тоже на русском языке и тоже ему не родном.
- Как, - удивлялся первый, - вы - и на этом судне, дорогой собрат, вы, кого я видел на императорских торжествах в Москве и лишь мельком - в Нижнем Новгороде, неужели это точно вы?
- Я самый, - сухо отвечал второй.
- По правде говоря, я никак не ожидал, что вы последуете за мной, и почти по пятам!
- Я не следую за вами, сударь, я вам предшествую!
- Предшествую, предшествую! Пусть уж лучше мы будем шествовать бок о бок, нога в ногу, как два солдата на параде, и, если угодно, давайте хоть на время условимся, что ни один не будет опережать другого!
- Напротив, я буду вас опережать.
- Это мы увидим, когда достигнем театра военных действий; а до той поры - какого черта! - будем попутчиками. Потом у нас еще будет и время и случай стать соперниками!
- Врагами.
- Пусть врагами! В ваших словах, дорогой собрат, есть точность, которая доставляет мне особое удовольствие. С вами, по крайней мере, знаешь, что почем!
- А что в этом плохого?
- Ровно ничего. Поэтому и я в свой черед хотел бы уточнить наши взаимные отношения.
- Уточняйте.
- Вы направляетесь в Пермь… как и я?
- Как и вы.
- И затем, вероятно, отправитесь в Екатеринбург, так как это самая удобная и самая надежная из дорог, держась которой можно перевалить через Уральские горы?
- Вероятно.
- Сразу после границы мы окажемся в Сибири, то есть в краю, подвергшемся нашествию.
- Окажемся!
- И вот тогда, но только тогда, наступит пора сказать: "Каждый за себя, один Бог за…"
- Бог за меня!
- Бог за вас, только за вас! Отлично! Но раз уж у нас впереди еще около восьми ничейных дней и поскольку в эти дни лавины новостей заведомо не ожидается, то давайте будем друзьями до той поры, пока снова не станем соперниками.
- Врагами.
- Да, верно! Врагами! Но до тех пор будем действовать согласованно и не будем пожирать друг друга! Кстати, обещаю вам хранить про себя все, что смогу увидеть…
- А я - все, что смогу услышать.
- Договорились?
- Договорились.
- Вашу руку!
- Вот она.
И рука первого из собеседников, то есть пять растопыренных пальцев, энергично потрясла два пальца, флегматично поданные вторым.
- Кстати, - сказал первый, - сегодня утром, к десяти часам семнадцати минутам, я успел телеграммой отправить моей кузине текст постановления.
- А я в "Daily-Telegraph" - к десяти тринадцати.
- Браво, господин Блаунт.
- Вы слишком добры, господин Жоливэ.
- Реванш не заставит себя ждать!
- Это будет трудновато!
- И все же попытаемся!
На этом французский журналист лихо распрощался с английским, который в ответ лишь кивнул с чисто британской чопорностью.
Этих двух охотников за новостями губернаторское постановление не коснулось, ибо они не были ни россиянами, ни иностранцами азиатского происхождения. Поэтому они двинулись в путь, и если покинули Нижний Новгород вместе, то только потому, что толкал их вперед один и тот же инстинкт. Естественно, они выбрали один вид транспорта и направились в сибирские степи одним и тем же путем. У обоих спутников - будь они друзьями или врагами - "до открытия охотничьего сезона" оставалась неделя. А уж тогда - удача за более ловким! Альсид Жоливэ первым назвал свои предложения, а Гарри Блаунт, пусть холодно, но их принял.
Как бы там ни было, но в тот день за обедом француз, как всегда открытый и даже чуть развязный, и англичанин, по-прежнему замкнутый и чопорный, чокались за одним столом, распивая настоящее "Клико" по шесть рублей бутылка, щедро разбавленное свежим соком местных берез.
Слушая, как разговаривают Альсид Жоливэ и Гарри Блаунт, Михаил Строгов подумал про себя: "Вот они - любопытствующие празднословы, с кем мне на моем пути еще доведется небось столкнуться. Осторожность требует держать их на расстоянии".
Молодая ливонка к обеду не вышла. Она спала в своей каюте, и Михаил Строгов не захотел ее будить. Однако и вечером она на палубе "Кавказа" не появилась.
Долгие сумерки принесли с собой прохладу, столь желанную после удручающей дневной жары. Хотя час был уже поздний, большинство пассажиров даже не подумали вернуться в гостиные или в каюты. Растянувшись на скамьях, они с упоением вдыхали легкий ветерок, поднимаемый разогнавшимся пароходом. В это время года в здешних широтах небо по ночам темнело совсем ненадолго, и рулевому не составляло труда выбирать путь меж множества судов, шедших вниз и вверх по Волге.
И все-таки между одиннадцатью и двумя часами ночи тьма из-за новолуния сгустилась до черноты. Пассажиры на палубе почти все уже спали, и тишину нарушал лишь шум лопастей, равномерно взбивавших воду.
Какое-то смутное беспокойство не давало Михаилу Строгову заснуть. Он ходил взад-вперед, оставаясь, однако, на корме парохода. Один раз, впрочем, ему случилось зайти за машинный зал. И он оказался на той части палубы, которая предназначалась пассажирам второго и третьего классов.
Тут спали не только на скамьях, но и на тюках, ящиках и даже просто на полу. Стояли на полубаке одни лишь вахтенные матросы. От двух огней - зеленого и красного, что испускали фонари правого и левого борта, по бокам парохода ложились косые лучи.
Приходилось напрягать внимание, чтобы не наступить на спавших, там и сям прихотливо раскинувшихся по палубе. Это были большей частью мужики, которые привыкли спать на голой земле и кого дощатый настил устраивал вполне. И все же тому неловкому, кто разбудил бы их тяжелым каблуком, очень бы не поздоровилось.
Поэтому Михаил Строгов старался никого не потревожить. Пробираясь к носу судна, он не имел другой мысли, как долгой прогулкой стряхнуть сонливость.
Вот он добрался до носовой части палубы и уже подымался по лесенке на полубак, как вдруг услышал неподалеку разговор. Строгов застыл на месте. Похоже, голоса доносились от группы пассажиров, закутанных в шали и одеяла, так что в темноте их невозможно было разглядеть. Но порой, когда из трубы парохода сквозь клубы дыма прорывались красноватые языки пламени, по группе спящих словно пробегали искры - как будто тысячи блесток вспыхивали вдруг в зыбком свете луча.