- Ну, нет, меня уволь. Я поесть люблю. А твоя философия - это, извини, садизм какой-то, самоистязание. Морить себя голодом - всегда, всю жизнь, да зачем же человеку такая жизнь? В средние века казнь египетская была - показывать пищу и не давать до неё дотронуться. Да меня лучше молотком ударь, чем так-то… голодом. Не для того мы на свет божий произведены.
- Для удовольствий, хочешь сказать?
- По крайней мере, не для страданий.
Морозов хотел продолжать разговор, но мелькнувшее на лице Качана минутное раздражение грозило сообщить беседе неприятный тон, - доктор замолчал. Он и раньше знал тщетность подобных бесед с другом, но теперь ещё раз - и, кажется, окончательно - убедился в этом. Видел для Бориса один путь продления жизни: сначала гравитационная операция, а затем новый режим. Но если уж говорить начистоту, операции Морозов и сам побаивался: вдруг пройдёт негладко, инфекцию занесут, осложнение начнётся.
Хирургия крови только зачиналась; операции хоть и производили почти каждый день, и неудачи случались редко, но врачи были в постоянном напряжении, все только и ждали осложнений, особенно инфекций. Нет, уж лучше ему позже сделать операцию. Мы до тех пор отработаем, отладим - больше будет уверенности.
- Тебе нужен кислород. Хорошо бы на даче.
- У нас дача холодная - почти нежилая.
- Живи на моей. У меня газовое отопление, удобства, и - рядом лес, лес без конца, до самого крайнего севера.
Вспомнил соседей Морозова. Справа от его дачи, ближе к лесу, жила хорошенькая девушка. У неё умерла мать, и она осталась с отцом-пьяницей.
- Там у тебя соседка…
- Наталья-то? Жива-здорова. Учится в Тимирязевке на отделении пчеловодства. У неё - пасека. Майским медом угостит. Как же, Наташа помнит тебя. Спрашивала: "Как там поживает задумчивый толстячок?" Ласково этак зовёт: "задумчивый толстячок".
- Да, будешь задумчивый, - неопределённо проговорил Качан, устремляя взгляд в окно, на поток бегущих по шоссе автомобилей. И, продолжая смотреть на улицу, грустно и тихо проговорил:
- Хорошо, Владимир. Я, пожалуй, воспользуюсь твоим приглашением. Поживу с недельку дома, а там позвоню тебе. Только ты меня на инвалидность не оформляй. Не списывай подчистую, не надо. С работы я уволюсь - место чужое заедать не стану, - и так на свободе поживу год-другой. У матери есть деньги - как-нибудь обойдусь без пенсии. А там - снова вернусь к нормальной жизни. Вернусь, вот увидишь.
Качан поднялся, протянул Морозову руку. Взгляд его задержался на папке, лежавшей на столе у доктора. На ней - надпись: "Выдающиеся личности. Образ жизни".
- Что это? Материал к докторской диссертации подбираешь?
- Не совсем так, но понять природу некоторых болезней - помогает.
Морозов подвинул к себе папку, взял её обеими руками. Качан сел, с ревнивой завистью наблюдал он за деятельностью своего друга, особенно за его научной работой. Обострённым чувством предвидел в недалёком будущем завидную карьеру Морозова, верил в его счастливую звезду.
- Ты знаешь, в нашей клинике в основном лечат болез- ни сердца, кровь и сосуды. И вот ведь что любопытно: прежде таких больных было меньше. И в дни тяжких испытаний, к примеру в Ленинграде во время блокады, инфарктов почти не было.
- В чем же дело? Где причина?
- Ритмы века, урбанизация. Длительные беспрерывные психические перегрузки. Беспрерывные - вот что важно. И всё это на фоне обильной еды, спиртных возлияний, никотиновых инъекций - тоже длительных, тоже беспрерывных, и вследствие этого особенно вредных. Организм не знает отдыха, не восстанавливает своих сил - работает на износ.
- А эти… личности? - кивнул на папку Борис. Он испытывал нетерпение посмотреть, какой образ жизни у них, выдающихся…
Наблюдений у меня немного, и записей, но одно несомненно: воздержание во всем, мудрость поведения - характерно для каждого из них.
- Ты у них вроде как бы интервью берёшь?
- Нам важно знать историю болезни. Пациенты охотно о себе рассказывают. А если расположишь к искренней беседе - о других поведают, о тех, с кем встречались, кого знали. Вот тут у меня… - Морозов достал из папки желтую ученическую тетрадь: - Любопытный рассказ записан - о Мальцеве Терентии Семёновиче. Слышал про такого?
- Ещё бы! Знатный земледелец, - кажется, на Урале живёт. Дал бы мне почитать!
Почти вырвал из рук Морозова тетрадь.
- А кто это написал?
- Один журналист. Он у нас лечился, встречался со многими интересными людьми и по моей просьбе сделал несколько очерков. Но пока я тебе дам лишь записки о Мальцеве.
Борис наскоро простился и пошёл к себе в палату. Ему нетерпелось быстрее добраться до койки и приняться за чтение тетради.
Глава третья
Вы, доктор, просите рассказать о Мальцеве, - я бывал у него три-четыре раза по делам газеты, заметил немного и могу лишь поделиться своими краткими впечатлениями. В первый раз отправился к нему весной, когда на полях Южного Урала и Зауралья был в разгаре сев и я по долгу собственного корреспондента "Известий" регулярно рассказывал о нём на страницах газеты. Вечером приехал в Шадринск, остановился на ночь в гостинице. Местные журналисты сказали, что к Мальцеву лучше всего являться утром - очень рано, потому что Терентий Семёнович встаёт до зари и до начала трудового дня прибирается во дворе, перед домом, а уж затем завтракает и уходит в поле. Утверждали, что где бы он ни был - дома или в командировке - он за всю свою жизнь не проспал ни одного рассвета. И когда была жива его супруга, и теперь, когда на второй половине дома живёт его старшая дочь Анна Терентьевна, - Аннушка, как её зовут в деревне, - он нередко, не желая её тревожить, сам себе готовит завтрак: заваривает чай в стаканах, накрытых крышками от кофейных баночек, съедает бутерброд с сыром или два-три пряника, - так же и в обед, - и идёт или едет в поле.
В Мальцево я приехал рано, оставил машину на краю села, пошёл к дому Терентия Семёновича.
Возле калитки увидел женщину; она приветливо взглянула на меня, спросила:
- Вам Терентия Семёновича?
- Да, пожалуйста. Если можно.
Она скрылась за калиткой, и я услышал: "Папа, к тебе пришли".
"Аннушка, - подумал я. - Его секретарша. - И ещё мне пришла мысль: - Вот бы все так секретарши - просто, без церемоний".
Вышел Терентий Семёнович: роста чуть выше среднего, худой, сутуловатый. Приветливо и пытливо смотрит сине-голубыми глазами.
Я представился. Он спросил:
- Вы завтракали?
- Да, только что, - соврал я.
- Хорошо. Если желаете, поедемте со мной в поле. Хотел идти пешком, да раз уж гость… позовём машину.
Ехали не быстро; Мальцев сидел рядом с шофёром и постукивал своей неразлучной палочкой. Оглядывал поля. Они были тщательно возделаны, с них едва заметно шёл пар. Помню, как я, не ведая, какую бестактность допускаю, задал свой первый вопрос:
- Не сеяли ещё, Терентий Семёнович?
- Рано сеять-то.
- Другие давно отсеялись. У соседей ваших, челябинцев…
- Я сею поздно. За то и шишки на голову валятся. Вот и вы тоже, наверное, в "Известиях" пропишете.
- Напишу, что видел. Оценок давать не стану.
Чистосердечно признался:
- Я, Терентий Семёнович, в сельском хозяйстве не силён. Приехал к вам недавно - собкором назначили. Присматриваться буду.
Мальцев чаще застучал палкой, не поворачиваясь, сказал:
- Долго присматриваться придётся.
И минуту спустя, как бы размышляя с самим собой, заметил:
- Наши края много таят загадок для хлебороба. Как же вас прислали к нам, если вы сельского хозяйства не знаете?
- Профессия наша такая - всего не узнаешь. Я всё больше по заводским делам, а тут, на Урале, металл, уголь.
- И то верно: индустрия! А и землёй наш край не обделён. Вон, она, матушка - без конца и края. А хлеб брать с неё не умеем. Область наша и в этом году зерна у других просит. Да и соседняя, Челябинская, себя не кормит.
Да уж, это-то я знал: до обидного низким оставалась производительность земли - угодья обширны, а отдача, если брать в среднем, десять-двенадцать центнеров с гектара. Скептики разводили руками: "Что вы хотите - Урал! Зимы суровые, долгие, тепла мало". А на Курганщине, в родном краю Мальцева, можно было услышать: "По соседству с вечной мерзлотой живём, зёрна на лёд бросаем". Иные возражали: "А Мальцев как же? По двадцать центнеров с гектара берёт, из года в год". На это никто и ничего сказать не мог. Мальцев - феномен, чудо какое-то. Какой бы год ни выдался - дожди ли, засуха, а его урожай постоянен: двадцать центнеров! И даже сразу после войны, когда и Краснодарская-то земля в иных районах по семь центнеров давала, мальцевский промёрзлый клин рожал по двадцать. Волшебник! Маг! Чудодей! - чего только не говорили о нём.
Я тоже сказал:
- Вы-то вот - стопудовые берёте.
Он долго молчал, а потом тихо отозвался:
- Мы-то берём, да колхоз-то один многих ли накормит?
Мыслил он категориями государственными, его волновал хлеб страны, а не только его собственный, колхозный.
Потом уже, поработав на Урале, я вспоминал эту его фразу и понимал, какой смысл он в неё вкладывал.
В великом противоборстве с веками установившимся укладом земледелия находился Мальцев из села Мальцева. И вышел он на битву ещё в 1922 году, когда был совсем молодым человеком; он тогда сказал отцу: хочу землю боронить перед севом, чтобы овсюга-полетая меньше было. Мне кузнец Евтифий и борону особую с лапами выковал.