В восьмой палате, в углу у стенки для Качана была приготовлена постель. Устало опустился на кровать, оглянулся. Путь, пройденный по коридору, дался ему нелегко. Борис тяжело дышал, на лбу и на щеках проступили капельки пота. Он был бледен. Видел перед собой койки, сидящих, лежащих больных, но мысли его обращались вокруг себя: он тяжело страдал от своей физической немощности. "Инвалид. Безнадёжный глубокий инвалид, - думал о себе, покрываясь ещё больше холодным потом, чувствуя, как всё чаще и болезненнее бьется сердце. - Вот сейчас лопнет, и… конец. Всему и навсегда - конец!"
Кто-то подошёл к нему. Над ухом раздался голос - молодой, звонкий:
- Что нос повесил, удалец-молодец?
Спрашивал невысокий, щупленький мужчина лет тридцати, завёрнутый в коричневый больничный халат.
Присел на край койки, заговорил, как со старым знакомым:
- Трусишь, небось. Её - все боятся, я только не боюсь.
- Кого это её? О чём вы? - сказал Борис с оттенком раздражения.
Качан недоволен был и бесцеремонностью незнакомца, и тем, что он вторгается в самое заповедное - в мир его переживаний, в его болезнь.
- Ты, может, не знаешь, а мы случайно слышали разговор профессора с Постниковым: к операции тебя готовят, кровь будут очищать. Тут этой операции, как огня, боятся, а я так - ничего; пусть очищают, если она ни к чёрту не годится!
- Сама операция не страшит, - скрипучим старческим языком заговорил сосед Качана - он до того молча смотрел на собеседников печальными глазами, слушал. - Операции и я не боюсь, но вот что они зальют в организм вместо крови?.. Говорят, смесь какая-то, на заводе приготовлена. Вот что нехорошо - горючим вроде бы заправят, точно автомобиль.
- Э-э, - махнул рукой тот, что сидел на краю койки. - Каркаешь, как ворон, а того в толк не возьмёшь: больному вера нужна, бодрость духа.
Поднялся, тряхнул головой, пошёл к выходу из палаты.
Сосед Качана - мужчина неопределённых лет, страдальчески улыбнулся, проговорил:
- Капитан он, в ракетных войсках служил - балагур. Врачи его приговорили: с полгода поживёт, а там - в могилевскую. И знает ведь об этом, а ишь - весёлый.
- Как это - в могилевскую? Почему?
- Порча у него в артериях. Глубоко гнездится, не доберёшься.
Отвернулся больной, руку положил на сердце. "Тоже как я… мается", - решил Качан, снимая халат и укладываясь на новом месте. Дыхание у него успокоилось, сердце стучало ровнее. Борис приободрился. Тут к нему снова подошёл капитан, сел на стульчик.
- Меня зовут Павел; если что надо - я, пожалуйста: принесу, отнесу. Я тут из них…
Окинул взглядом палату:
- Самый лёгкий.
И, видя в глазах Бориса недоумение, пояснил:
- Тут все лежачие; по ночам стонут, кряхтят - мысли им в голову всякие лезут. Не верят они в гравитацию, а я говорю: мы живём в космический век, и лечить нас будут по законам космоса. Через два часа операция будет. Хотите, я вам покажу?
- Как это… покажете?
- Я место знаю, откуда смотреть можно.
- Ну, если так, я, пожалуй, взглянул бы.
Капитан шаркнул стульчиком и с песней "Ты меня не любишь, не жалеешь…" пошёл между койками.
Качан смотрел ему вслед и в тревожном смятении себя спрашивал: "Неужели скоро его не станет? А что же врачи - Соколов, Постников, те, молодые хирурги?".
Качан неприязненно взглянул на соседа: "Каркает, словно ворон".
В конце коридора был такой закуток, из которого в приоткрытую дверь операционной была видна вся бригада врачей. И лежащая на операционном столе женщина; прикрытая белой простынёй, она повернулась лицом к окну, смотрела на мир каким-то спокойным, отрешённым взглядом. Со стороны рук и ног к прибору, похожему на большой магнитофон, тянулись резиновые трубки. Прибор, точно живое существо, недовольно урчал. Тут же на стеклянном столике в ряд располагались прозрачные сосуды. В них пузырилась, словно бы кипела на малом огне кровь. И четыре рослых парня, - Качану они казались молодыми, - и среди них Постников, молча, деловито хлопотали у прибора, подолгу задерживали взгляд то на одном экране, то на другом, ещё дольше смотрели на кровь - то в одном сосуде, то в другом, - и что-то писали в блокноты. Потом совещались, а приборы работали, и кровь кипела.
Качан не сразу рассмотрел, что женщина была молодая - лет тридцати, и очень полная, подстать ему.
Повернув голову в сторону от врачей, женщина смотрела в окно, глаза её, светлые, печальные, были широко открыты, зрачки неподвижны.
- Во как! - тихо проговорил капитан. - Её оперируют, а ей хоть бы хны. И наркоз не принимала. Техника!
В коридоре показался профессор, и больные шмыгнули за угол. Тут капитан по-приятельски взял Качана за локоть, сказал:
- Готовься, брат! И тебе кровь почистят. Дурную выбросят, а взамен её вольют экстракт. И будешь ты… так: ни человек, ни трактор; бензин вместо крови.
Хихикнул, выдался вперёд, запел свою песню.
В палату Качан возвращался тихим и мелким шагом; пройдет метров двадцать - остановится, отдохнёт. "От такой жизни", - думал с горечью, - пойдёшь на любую операцию".
Заведующий отделением доктор Морозов позвал Бориса в свой кабинет, попросил няню подать им чай. Качан хмурился, был недоволен.
- Ну вот, опять помрачнел. Почто головушку повесил на грудь молодую?
- Хорошо тебе балагурить! Здоров, молод - вся жизнь впереди.
- Годами и ты недалеко ушёл - на шестнадцать дней меня постарше. Помнишь, задавался в детстве: я старше, я старше - слушайся меня.
Борис грустно улыбнулся, отпил чай.
- Ну, что решил профессор? Ко мне Постников зачастил. Кровь, что ли, будут очищать. Признаться, не нравится мне эта ваша манипуляция. Странно как-то: вместо крови - смесь какая-то. Человек - не трактор.
Морозов двинул в сторону блюдце с чашкой, выпрямился в кресле. Смотрел на друга прямо, испытующе.
- Послушай, Борис - ты не мальчик и должен знать правду. Болезнь твоя серьёзная, и если не принять срочных мер - ты погибнешь. Твоя кровь никуда не годится, если ещё помедлить, начнётся лейкемия, а эту заразу мы ещё лечить не научились.
Морозов выпалил свой приговор скороговоркой и будто бы испугался излишней откровенности. Не преступил ли он долг врача?
Но по спокойному выражению глаз друга мог заключить: Борис мужественно принимал удар судьбы.
- Что с моей кровью? Раз начал - говори до конца.
- Кровь как кровь, только много в ней жировых веществ и всякого мусора. Не стану сыпать медицинские термины, ничего ты из них не поймешь, но если говорить коротко и просто: всю свою сознательную жизнь ты нещадно насиловал организм.
- Ясно!
Борис встал. Руки по швам, кулаки сжаты.
- Скажи профессору: оперировать себя не дам. Или как там… кровь чистить.
- Не чистить - очищать, улучшать состав.
- Все равно! Попробую сам. Вы меня подлечите, а я потом сам… Поеду в деревню, поживу год, другой, и - сам. Понимаешь: хочу повоевать с собой. Может, одолею.
Борис ходил по кабинету и слышал, как кровь в его жилах, - хотя она и плохая, - обращается сильнее, сердце стучит упруго, - он вслушивается в его биение и с радостью замечает: боль не возникает, и слабость предательская будто бы не приходит.
А друг пытается подбодрить Качана:
- Главное - твоя комплекция, полноту надо поубавить, - для начала килограммов на десять.
- Десять килограммов! Много ли резона? Сейчас таскаю лишних сорок, буду таскать тридцать.
- Сможешь - сбавляй дальше. Хорошо бы, конечно, довести до нормы, да ведь…
- А сколько она - моя норма?
Морозов пожал плечами.
- Полагаю, семьдесят два - семьдесят пять.
- Ну а ты вот - при нашем одинаковом росте… - Качан ревниво, с глухой завистью оглядел стройную, пружинисто-молодую фигуру друга. - …сколько весишь?
- Я? Семьдесят.
- Пару килограммов не добираешь. Скажи, друг, как тебе удаётся? Есть, что ли, не хочешь, или держишь себя? Как теперь вот: чай пьёшь, а печенье - ни-ни… Одного не съел.
Качан говорил это, поглощая одно за другим сладкие, сдобные печенья. Ел демонстративно, смачно, выставляя напоказ свой волчий аппетит.
- Тоже бы хотел, - улыбнулся Морозов. - Признаться, люблю печенье, - кажется, полсотни бы съел, да креплюсь. У меня - принцип: ем в одни и те же часы. И не наедаюсь досыта; встаю из-за стола с ощущением лёгкости.
- И что же: весь день потом, как волк, ходишь голодным?
- Нет, наш организм так устроен. Он ощущает голод, пока ты ешь. И некоторое время после еды. Через полчаса после обеда он как бы смиряется, входит в норму. И ты уже не чувствуешь ни голода, ни того давящего сонливого состояния, которое обыкновенно наступает при переедании.
Борис задумался. Только что принятое им решение одолеть себя показалось ему призрачным, несерьёзным. Он себя знал: всё он может превозмочь, кроме одного - алчной, патологической жадности к еде. Тут он бессилен; сколько раз пробовал - всё напрасно. И для себя решил, давно решил: полнота - его судьба. Как не уйдёшь от смерти, так и ему не победить полноту. Впрочем, сейчас он всё-таки цеплялся за мысль: есть буду меньше, это-то я сумею; ну, чуть-чуть, самую малость, но меньше. А там дальше - ещё меньше, ещё… Да ко всему прочему, природа, ходьба - много ходьбы. Так и налажу новую жизнь, одолею болезнь.
Так он думал, но другу своему по давней привычке говорил другое: