- Правильно, - учтиво похвалил Грейчер. - В этом и заключается сущность поистине великого открытия Лео Лансэре. Да, да, комиссар, великого! И оно умерло вместе с ним… Такая трагическая, нелепая смерть! К сожалению, я знаю о его открытии лишь в общих чертах. О многих важнейших тонкостях Лансэре благоразумно умолчал. Благоразумно ли, комиссар? Не исключено, если бы он посвятил всех нас в тонкости своего изобретения, ему не было бы смысла умирать? Впрочем, я, кажется, касаюсь не своей области знаний…
- В чем же сущность открытия Лансэре? - перебил Гард.
Профессор наклонился к комиссару:
- В перевоплощении одного человека в другого.
Голос Грейчера звучал глухо. Гард вздрогнул, и профессор уловил это движение.
- Вот так же и я реагировал в первое мгновение, - понимающе сказал он. - Я тоже подумал, не сходит ли бедняга с ума… Так вот, когда вы подключаете магнитофон к магнитофону, вы тем самым переводите информацию, содержащуюся в одном аппарате, в другой. Но, как я уже говорил, вся информационная совокупность человеческого организма, определяющая его физический облик, заключена в биополе. Лансэре, примитивно говоря, удалось осуществить перезапись этой информации с одного организма на другой. Точно так же, как если бы запись нашего первого магнитофона переходила на ленту второго магнитофона, а запись второго - одновременно на ленту первого.
- То есть двое людей как бы меняются биополями? - Голос Гарда снова выдавал его волнение.
- Не как бы, - поправил профессор, - а именно меняются! Ваш организм, если в него вложить мое биополе, перестроится так, что вы примете мой облик, а я - ваш.
- А сознание останется прежним, - сказал Гард утвердительно.
- Откуда вы знаете? - удивился профессор.
Гард не удостоил его ответом.
- Скажите, Грейчер, - сказал он, - идея Лансэре практически осуществима? Или это гениальная догадка?
- Клянусь, мне неизвестно, достиг ли он успеха. Думаю, на современном этапе развития науки и техники…
- Я могу догадаться, что вы хотите сказать, но тут уж можете мне поверить: Лансэре был близок к осуществлению задуманного. - Гард встал со стула, закурил, подошел к окну. Не оборачиваясь, спросил: - И если это действительно так, то прикиньте, пожалуйста, профессор Грейчер, какую форму могла бы иметь установка, осуществляющая перезапись биополя?
- Я не знаю множества важных деталей…
- Это я уже слышал. Но пофантазируйте, пофантазируйте! Ученые любят фантазировать, не правда ли?
- Какую форму? - переспросил Грейчер.
- Ну да, займет ли установка целое здание или поместится в комнате или в портсигаре?
- Полагаю, размеры комнаты будут наиболее реальными…
- Благодарю вас.
Грейчер промолчал. Перед уходом Гарда он еще раз попробовал улыбнуться:
- Я же говорил вам, комиссар, что вы открываете дверь в лабиринт.
- Я попытаюсь найти и выход из него, - серьезно сказал Гард.
Покидая кабинет профессора, он подумал еще о том, что они проговорили не менее часа и все это время их странным образом ни разу не побеспокоили ни телефонными звонками, ни приходом сотрудников. Впрочем, желание избежать свидетелей и необходимость сосредоточиться могли быть у Грейчера вполне естественными…
"Размером с комнату, - думал Гард, садясь в машину. - Ах, профессор, все же неважный вы психолог! Я бы на вашем месте для большей убедительности поместил бы всю установку на острие иглы!"
- Луиза, опишите мне подробно часы, которые пропали вчера вечером. Кроме того, заметили ли вы, чтобы ваш муж собирал какой-нибудь аппарат?
У Гарда уже не было возможности учитывать состояние Луизы, измученной допросами. Решительность и властность, с которых он начал разговор, применялись им даже в тех случаях, когда он добивался ответов от умирающих, торопясь обогнать смерть.
Вероятно, тон комиссара был столь непререкаем, что Луиза мгновенно оценила важность обстановки. Она ответила сразу и четко:
- Никаких аппаратов Лео дома не собирал, комиссар. Часы были серебряными, перешли по наследству от деда Лео. Большая луковица. Механизм испорчен… Что-нибудь случилось, комиссар?
В последней фразе уже звучал испуг.
- Нет, Луиза, все идет как надо. Когда вы видели часы в последний раз?
- Дней пять назад. Да, дней пять… Лео спал, Юл играл в его комнате часами. Я вошла, разбудила Лео, он увидел часы в руках сына и рассердился, и на меня тоже: почему я недоглядела. Потом…
- Потом?
- Он убрал часы в ящик стола… Нет, не убрал. Сделал движение, словно хочет туда их положить, а положил ли, я не помню… Это важно, комиссар?
- Больше вы часы не видели?
- Нет.
- А сын?
- Не знаю.
- Спросите, Луиза.
- Сейчас?
- Да. При мне.
- Юл! - позвала Луиза. - Юл, иди сюда!
За Юлом все же пришлось сходить. Он оказался не по возрасту длинным и тощим мальчиком, очень похожим на Лео Лансэре, если судить по фотографиям. Когда Юл предстал перед комиссаром, Гарду на мгновение стало не по себе: он подумал о том, что должна была почувствовать Луиза, увидев перевоплощение отца в сына.
Юл исподлобья глядел на комиссара.
- Скажи, сынок, - мягко произнесла Луиза, чуть наклонившись к Юлу, - ты не видел папины часы? Помнишь, после того как папа отобрал их у тебя.
- Вчера, - сказал мальчуган.
- Что - вчера? - быстро спросил Гард.
Юл вцепился в юбку матери и испуганно посмотрел на Гарда.
- Не мешайте, пожалуйста, комиссар, - тихо сказала Луиза. - Ты видел часы вчера, Юл?
- Ага.
- Где?
- У папы. Он показал мне их и сказал…
- Что? - в один голос спросили Гард и Луиза.
- Мама, а что такое "слава"?
- Папа сказал это слово?
- Ага.
- А еще что он сказал?
- А еще он показал мне часы.
Гард с Луизой переглянулись.
- Мам, а папа скоро придет?
Гард поморщился, увидев слезы на лице Луизы. Он с трудом переносил мелодраматические сцены, даже если для них был повод.
Спустя пять минут, сидя в "ягуаре", он чуть ли не вслух произнес:
К черту! Аппарат был вмонтирован в часы? Часы похищены? Алиби Грейчера непробиваемо. Пропади все пропадом, надо выспаться!
Выход из тупика пока не находился.
ЛОГИКА И ИНТУИЦИЯ
Пожалуй, в профессии сыщика Гарда более всего привлекала та блаженная пора, когда можно было подводить итоги. Сидение в засадах, ночные бдения в чужих домах, где только-только произошли убийства, допросы и погони, - разве все это могло идти в сравнение с тишиной гардовской квартиры, когда, лежа одетым на тахте, комиссар связывал и развязывал узелки противоречий и доказательств, совершая в уме многочисленные построения, сложностью могущие поспорить с абстракциями математиков. Гард никогда не славился действием, он плохо стрелял, неважно правил автомобилем, не обладал феноменальной физической силой и способностью валить противника с ног одним ударом. Но для своих подчиненных и для начальства он был человеком, обладающим таинственной способностью догонять не догоняя и попадать в цель без единого выстрела.
В наш современный век борьба с преступным миром уже немыслима без ума: схватить преступника за руку можно лишь в тех случаях, когда убийца бывал глуп или когда сыщик бывал удачлив. И так же как преступники научно разрабатывали свои действия, так же научно их следовало расшифровывать.
Вот почему злые языки утверждали, что у Гарда есть какая-то тайная агентура, какие-то свои "глаза и уши", рассованные всюду и везде, всегда приносящие ему успех. Никто из ближайшего окружения комиссара, кроме разве верного Таратуры, не мог понять, что период накопления фактов сменялся у Гарда периодом обдумывания и размышления, где логика окрылялась интуицией, которая, в сущности, та же логика, но только более своенравная и менее осознанная.
А поскольку изыскания Гарда совершались "при закрытых дверях", в полном одиночестве и, как правило, в ночные часы, его коллеги и пустили слухи о гардовской агентуре, так как в мистику сегодня никто уже не верил. В самом деле, вечером, уходя из управления, комиссар оставлял полицейских в состоянии прострации и полной беспомощности, а утром мог прийти, собрать всех в своем рабочем кабинете и спокойно дать точный адрес убийцы или, по крайней мере, верный путь поиска.
Обычно, как и на этот раз, Гарда поднимал на ноги будильник. Он ставил его на три часа ночи, чтобы до этого времени слегка освежиться сном, и по первому звону вскакивал на ноги, лихорадочно одевался, застегивался на все пуговицы, выпивал чашку холодного кофе, приготовленного еще с вечера, и садился за письменный стол.
На столе не должно было лежать ни одной бумажки. Мыслить, пользуясь записями. Гард не умел. Он считал, что лишь тогда возможен эффект от размышлений, когда все детали и факты преступления "отлежались", "осели" в голове, обеспечивая ту легкость перетасовок и перестановок, без которых невозможно построить ни одной версии.
Горела настольная лампа, и еще над кроватью, у самого изголовья, мягко светило бра. Шторы на окнах были приспущены, так что свет уличного фонаря, расположенного напротив комнаты Гарда, не отвлекал внимания комиссара. Всеобщий покой и тишина были как бы внешней оболочкой, не пропускающей в мозг Гарда ничего постороннего, но и не выпускающей из него ни единой мысли.