Пауза. Донченко смущенно кашлянул. Ластикову вспомнилась шутка гвардии капитан лейтенанта. Если часы у офицера были неисправны, Шубин спрашивал вскользь: "А на скольких они камнях?" - "На пятнадцати". - "Маловато". - "Почему?" - "Надо бы еще два. На один положить, другим прихлопнуть!"
Но оказалось, что Донченко вообще не пустил секундомер.
- Не успел, Николай Дмитриевич, - виновато сказал он. - Как то в горячке боя, понимаете ли… И потом столько с этим Цвишеном возился, - руки даже дрожали, честное слово!
Грибов кивнул:
- Я так и думал. Ваша торпеда взорвалась на несколько секунд позже, чем было ей положено.
- О! Считаете, ударилась в берег?
- Вы же сами сказали, что Цвишен находился между вами и берегом. Вот и взрыв! А затем Цвишен оторвался от вас. Ему очень хотелось оторваться от вас. Почему? Этого не знаю.
- Стало быть, прикинулся мертвым?
- По видимому. Я думаю, ему это было не впервой.
Донченко расслабил тугой воротничок, потом, оттопырив губы, сделал огорченное "фук". Ластикову даже стало жаль его.
- Цвишен, конечно, не мог предвидеть, - продолжал Грибов, - что его оставят на положении мертвого. Но командование воспользовалось случаем и увело подводную лодку поглубже в тень. Погрузило на время в небытие. Именно тогда она, вероятно, и получила свое прозвище - "Летучий Голландец". Я думаю, впрочем, что это было не столько прозвище, сколько условное наименование. Ведь подводная лодка уже не имела номера. Цвишен был, так сказать, "списан за гибелью в Варангер фьорде". Между тем после встречи с вами начался наиболее бурный период его деятельности. На это имеются указания - не прямые, а косвенные - вот здесь! - Он провел ладонью по лежавшей перед ним кипе газет. - Но главное не в этом.
- В чем же? - буркнул Донченко. Зная своего профессора, он понимал, что тот готовит сюрприз, какой то решающий убийственный аргумент. Это была слабость Грибова: поражать решающим аргументом под конец.
- Главное, видите ли, в том, - сказал Грибов с деликатной осторожностью, с какой врач сообщает больному неутешительный диагноз, - что, если бы вы потопили подводную лодку Цвишена в тысяча девятьсот сорок втором году, то в тысяча девятьсот сорок четвертом, то есть спустя два года, с нею не встретился бы присутствующий здесь курсант Ластиков.
Донченко ошеломленно молчал. Час от часу не легче! Теперь курсант этот появился!
- Он служил на катере Шубина, - пояснил Грибов. - Знали Шубина?
Донченко угнетенно кивнул. Кто же на флоте не знал Шубина!
- Затем Шубин, - продолжал Грибов, - после встречи в шхерах побывал на борту мнимо потопленной вами подводной лодки и беседовал с ее командиром, а также с офицерами.
Даже беседовал? Подводник вздохнул. Грибов был для него непререкаемым авторитетом. Да и с Шубиным постоянно случались такие необычайные приключения!
Расправив плечи, он сделал попытку небрежно усмехнуться. Полагалось сохранять хорошую мину при плохой игре. Этому учил сам Грибов.
- Ну что ж, - сказал подводник, - Шубину, как всегда, везло. Он побывал в гостях у мертвецов и, можно сказать, вернулся из самой преисподней.
Грибов и Ластиков переглянулись. Донченко даже не подозревал, до какой степени он прав…
Глава четвертая
Магический круг
1
Проводив гостей, профессор задернул шторы на окнах, выключил верхний свет и включил настольную лампу.
Он как бы очертил магический круг. Все, что вне его, отодвинулось в глубину комнаты, легло по углам слоями мрака. Внутри круга остались лишь профессор и его работа.
На столе лежала перед ним груда аккуратно нарезанных четвертушек картона, пока не заполненных. В работе он любил систему, поэтому начал анализ биографии новейшего Летучего Голландца с того, что завел на него картотеку.
Часа через полтора результаты сегодняшнего разговора с Донченко, а также заметки, сделанные со слов курсанта Ластикова, и выписки из газет бережно разнесены по отдельным карточкам. Почерк у Грибова мельчайший, бисерный, так называемый штурманский. На каждой карточке умещается уйма фактов, дат, фамилий.
Одна из карточек озаглавлена: "Поправка к лоции", другая - "Английский никель", третья - "Клеймо СКФ", и т. д.
Наконец, все, что известно пока о "Летучем Голландце", смирнехонько, в определенном порядке, улеглось на письменном столе.
Разрешив себе короткий отдых, профессор откинулся в кресле.
Темнота лежит в углах, как пыль, прибитая дождем. Стены пусты, Грибов знает это. Там только анероид и карта мира. Однако теперь, когда комната, за исключением стола, погружена во мрак, нетрудно вообразить, что на стенах по прежнему любимая коллекция, раритеты, привезенные из кругосветного плавания.
Жена с особой заботливостью обметала их метелкой из мягких перьев. А дочери, когда та была еще маленькой, запрещалось переступать порог папиного кабинета, потому что однажды она потянулась к маленькому, приветливо улыбающемуся идолу и упала со стула. А ведь могла, упаси бог, уронить на себя и малайский крис!
Грибов с силой потер лоб. Опять воспоминания! Но он же очертил магический круг и замкнул себя внутри этого круга!
Некоторое время, стараясь сосредоточиться, он пристально смотрит на карточки. Новая мысль мелькнула. Профессор поменял карточки местами. Конечно, "Английскому никелю" полагается лежать рядом с "Клеймом СКФ". Это - правильное сочетание.
Длинные нервные пальцы снова и снова передвигают четвертушки картона на столе. Со стороны это, вероятно, напоминает пасьянс.
2
Но пока "пасьянс" не сходится. В нем зияют пустоты. Слишком мало еще карточек на столе у профессора. А главное - в общем, не ясна связь между ними.
Фрамуга окна опущена. Слышно, как торопливо стучат дождевые капли по карнизу, как шелестят шины на мокром асфальте и насморочно бормочут орудовские репродукторы.
Расплескивая воду вдоль рельсов, с дребезжанием и лязгом возвращаются в депо трамваи. Полосы света то и дело пробиваются сквозь неплотно сдвинутые шторы, быстро проползают по стене.
Так и картины прошлого набегают одна за другой, освещают на мгновение кабинет и пропадают в углах.
Профессор в полной неподвижности сидит за своим письменным столом. Задумался над словами Олафсона:
"Тот моряк уцелеет, кто разгадает характер старика".
Олафсону, к сожалению, не удалось "разгадать характер старика". И Шубин тоже не сумел этого сделать.
Теперь за разгадку взялся Грибов, хотя в этот тихий вечерний час перед ним находится не сам новейший Летучий Голландец, а лишь его фотоснимок в пожелтевшей старой газете.
Не поможет ли испытанный способ "подстановки икса", замена в "уравнении" неизвестного известным?
Бывало, знакомясь с человеком, Грибов неожиданно ощущал толчок внезапной симпатии или антипатии - с первого же взгляда. И ощущение это редко обманывало. Вначале оно казалось необъяснимым. Только спустя некоторое время Грибов обнаруживал внешнее сходство между новым своим знакомым и людьми, которых знавал раньше. Внутреннее сходство, как правило, совпадало с внешним.
И Цвишен мучительно напоминал кого то, с кем Грибов уже встречался. Когда? Двадцать лет назад? Десять лет назад? Вчера?
Одно несомненно: ассоциации были неприятные!
Мысленно Грибов пропустил мимо себя вереницу бывших своих однокашников по морскому корпусу. Там полно было остзейских барончиков, далеко не лучших Представителей рода человеческого. С одним из них у Грибова чуть было не дошло до дуэли.
Нет! Общее между Цвишеном и тем остзейцем лишь то, что оба они немцы.
Грибов продолжал неторопливо перебирать в памяти своих недругов.
Быть может, столкновение с предшественником Цвишена (если было столкновение) произошло в каком то порту во время плавания "по дуге большого круга"?
Грибов заглянул в один порт, в другой, в третий.
И вдруг, как на картинах Рембрандта, из золотисто коричневого сумрака начало проступать светлое пятно лица. Постепенно оно делалось выразительнее, отчетливее…
"Поглядите ка! Ну и харя! - удивленно произнесли рядом. - Неужели вы купите его, Николай Дмитриевич?"
И вся картина возникла перед Грибовым в мельчайших деталях, освещенная нестерпимо ярким, слепящим солнцем.
…Базар в Сингапуре.
Несколько русских военно морских офицеров столпились вокруг торговца деревянными идолами. Не вставая с корточек, он усиленно жестикулирует, расхваливая свой товар. Говорит на ломаном английском, и Грибов с трудом улавливает смысл.
Вот этот уродец, кажется, бог войны у малайцев или даяков. Лицо у него угловатое, вытесано кое как и вместе с тем очень выразительно, обладает чудовищной силой первобытной экспрессии.
- Так сказать, местный Марс, - поясняет Грибов тем офицерам, которые не понимают по английски. - Да уж, хорош! Мороз по коже подирает!.
- Наш, европейский, однако, импозантней будет, - замечает кто то.
- А вы уверены, Николай Дмитриевич, что этот господин заведует в Малайе именно войной? Я бы сказал, что скорее предательством и плутнями. Обратите внимание: улыбочка то какова! А шею как скособочил!
В общем, "местный Марс" не понравился. Офицеры купили на память других, более благообразных божков. Грибову достался низенький, широко улыбающийся толстяк, - кажется, "по департаменту вин и увеселений".
Но еще долго маячило перед молодым офицером деревянное угловатое лицо, грубо раскрашенное, которое выражало злобную радость и неопределенную коварную угрозу…
Так вот кого напомнил ему Цвишен! Ничего не скажешь: встречались!